Джанни Родари - Гондола-призрак

— Как вы сказали? — немедленно вмешался царевич. — Итэдэ Итэдэ? Я никогда не носил такого имени. Прошу ваше высокопревосходительство быть внимательнее.

И бедному высокопревосходительству пришлось от начала до конца повторить всю скороговорку имен. Члены же Совета возымели возможность еще раз вздремнуть.

После чего сын халифа прочистил горло, сложил руки на груди, поднял голову и изрек:

— Я ценю свободу. Но никогда не снизойду до того, чтобы быть обмененным на какого-то купчишку. Так-то вы меня цените?! Да один мой мизинец стоит тысячи ваших Панталоне!

— Но ведь в этом случае только мы остаемся внакладе, меняя, так сказать, драгоценный камень на булыжник. А ваша светлость ничего не теряет.

— Зато веками будет лететь из уст в уста, что сына халифа багдадского уравняли с каким-то Панталоне! Я навсегда буду обесчещен. Нет, я не могу этого допустить.

— Итак, вы предпочитается оставаться в заключении?

— Вот именно!

— Ну и фрукт!.. — проворчал кто-то из членов Совета.

— Фрукт?! Меня так еще никто никогда не называл. Требую занести в протокол и требую взять эти слова назад.

Чтобы не усугублять напряжение, слова были незамедлительно взяты назад. Но лицо Мустафы продолжало оставаться угрюмым. Тщетно Коломбина умоляла его согласиться на обмен из жалости к ее хозяину, Панталоне. Напрасно ему обещали выдать бумагу с подписями и печатями, в которой провозглашалось бы, что Венецианская республика дарует свободу сыну халифа исключительно в знак уважения к его неисчислимым добродетелям и благородному обхождению, а об обмене на Панталоне, не стоящего ногтя на его мизинце, не шло бы и речи.

Однако делать было нечего, гордого пленника отправили обратно в камеру, где он остаток ночи ходил взад-вперед, трепеща от возмущения (комендант наблюдал за ним в глазок), а Совет Десяти счел за благо отправиться спать и собраться вечером следующего дня, чтобы выработать подходящее решение.

Когда Али Бадалук узнал от своего тайного осведомителя, что обмен сына халифа на Панталоне провалился, он велел привести к себе Арлекина и завел с ним такой разговор:

— Я не хочу раскаиваться в том, что дал увлечь себя твоим планом похитить Панталоне. Не хочу раскаиваться, что не велел сразу отрубить голову тебе и твоим дружкам. Не хочу раскаиваться, что…

— Ну, так не кайтесь, и дело с концом, — прервал его Арлекин. — И тогда вам не придется посыпать пеплом голову и всякое такое.

— Молчи! Если я решил покаяться — значит, буду каяться. А нести мое покаяние будешь ты. Но все равно у меня сердце не на месте…

— Не на месте? А где же оно? В животе или, может, в пятке?

— Погоди, дай мне договорить, а потом уже будешь острить, если захочешь. Так вот, у меня сердце не месте, пока Совет Десяти не принял никакого решения. Это несправедливо — идея была твоя, а сердце не на месте у меня. Так что подвешу-ка я тебя к мачте, покуда Совет Десяти не выдаст мне сына халифа. Там тебе самое место!

— О нет! Я страдаю головокружениями, синьор пират!

— А-а-а, голова кружится? Бедняжка! Хочешь, вверх ногами подвешу, чтобы меньше кружилась?

Арлекин тут же перестал возмущаться. И уже через десять минут качался под самой высокой реей «Султановой бороды» на канате, пропущенном у него под мышками, — к вящему изумлению чаек и альбатросов, круживших вокруг мачты, как ласточки вокруг колокольни.

Прочие пленники были доставлены на палубу полюбоваться зрелищем.

— Это только начало, — процедил Бадалук. — Если сын моего владыки и повелителя не будет освобожден, все вы будете подвешены на рее. И не под мышки, а за шею!

вечеру разразилась ужасная гроза.

Молнии метили в Арлекина как в мишень, и бедняге приходилось беспрестанно дрыгаться и выкручиваться в воздухе, чтобы не попасть под удар.

«Если меня не снимут сию секунду, — проносилось при этом у него в голове, — вместо меня придется спускать вниз обгорелую головешку».

Дождь со всех сторон яростно хлестал и поливал подвешенного. Сначала капли били ему прямо в голову, потом ветер стал закидывать косые струи в левый бок и в правый.

«Хороший душ, нечего сказать, — меланхолически размышлял он. — Теперь хоть год могу не мыться и все равно чистым останусь».

Когда гроза стихла, Али Бадалук поднялся на мостик.

— Ты еще здесь? А я думал, тебя давно молнии испепелили.

— Ежели хотите увидеть мои уголечки, нечего меня в дождик вывешивать, — бойко ответил Арлекин (хотя голос его был едва слышен). — Я тут уже стал привыкать к высоте. Свежий воздух всегда на пользу, знаете ли.

Али Бадалук разрешил остальным пленникам покормить своего товарища. Для чего даже согласился расковать Хлебожуя и Пульчинеллу. Тот взобрался по грот-мачте с фляжкой вина под мышкой.

— Вода снаружи, вино внутри, — заметил Пульчинелла, протягивая фляжку Арлекину.

Тот благодарно припал к ней и долго не отрывался, пока не почувствовал, как силы к нему возвращаются. И не просто возвращаются, а прямо-таки ударяют в голову.

— Пульчинелла, — неожиданно обратился он к товарищу, — а не спеть ли нам?

— А почему бы и нет? Жаль только, у меня нет с собой гитары…

— Ничего, обойдемся без нее! Запевай!

И Пульчинелла запел:

Они могли бы распевать в таком духе без конца, если бы не громкий крик, неожиданно прервавший их:

— Тревога! Тревога!

— Что, что такое? — спросил Арлекин, целясь при этом пустой фляжкой в кричавшего на палубе пирата. — На горизонте кит?

— Есть! — выкрикнул Пульчинелла, увидев, что фляжка шмякнулась точнехонько на макушку пирата, который, однако, этого даже не заметил, а продолжал носиться туда-сюда и вопить:

— Тревога! Капитан Тарталья сбежал!

— Как сбежал?! — рыкнул Али Бадалук. — Как он мог сбежать, если все пленники скованы железной цепью?

— Да он просто факир какой-то! — развеселился Арлекин. — Видали таких в праздник на рыночной площади? Его хоть всего обвяжи веревками, как болонскую колбасу, ан не успеешь сосчитать до трех, как он уже свободен как птичка. Ай да капитан! Пульчинелла, куплет в честь капитана!