Леонида Лари - Остров голубых снов [Сказки]

— Да, только тебя я люблю, одну тебя!

Не заметили они и блондинку, которая внезапно разрыдалась, так что Улиу пришлось прошептать ей на ухо те же слова.

Нет, все это неспроста. Может, он болен? Улиу сходил к врачу, но тот нашел его совершенно здоровым и прописал лишь что-то успокоительное. Совсем растерявшись, Улиу решил: раз непрошеные гостьи не желают уходить по доброй воле, он будет делать вид, будто не замечает их. После работы он ужинал в городе, а придя домой, утыкался в книгу, не обращая внимания на все их выходки. Но так продолжалось недолго, потому что Улиу находился в страшном напряжении: внутри у него все сжималось от предчувствия, что вот-вот что-то произойдет, быть может, потолок обрушится и раздавит его.

В конце концов Улиу осмелился спросить себя: откуда взялись они в его доме? Почему пришли именно к нему, а не к кому-то другому? Вся его жизнь предстала перед ним как наяву. Все сплеталось в одно и тянулось, как бесконечная нить, которую ткала молчаливая старуха. Улиу, не находя выхода, бился головой о стену, пытаясь понять то, что составляло смысл его жизни, — но примирения не наступало даже с самим собой, не то что с окружающим.

«Кто же я такой, в самом деле?» — спросил он себя однажды вечером и внезапно ощутил жгучую боль в груди, словно сорвали повязку со старой, давно позабытой раны, которая, оказывается, еще не зажила. Улиу инстинктивно поднес руку к саднящему месту и увидел, что сквозь пальцы пробивается пучок лучей. Шар света разрывал ему грудь, стремясь наружу.

Улиу поднял глаза и увидел, что три женщины испуганно устремились к выходу. Он не мог последовать за ними его охватила невыносимая слабость. Обессиленный, побледневший, он машинально продолжал прижимать руки к груди, пытаясь задержать светящийся шар, хотя что-то подсказывало ему: все совершается помимо его воли.

Постепенно свечение стало ослабевать и наконец совсем угасло, вернувшись обратно в грудь, в глубину души. Улиу вышел из необычного состояния, в котором пребывал последнее время. Он ощутил неописуемую радость, возвысившую его над судьбой. Он понял, что три женщины, пáрки или кто там они на самом деле, мучившие его до сих пор, больше не властны над ним.

Что им до него и ему до них после того, как он пережил тот миг? Улиу уже не волновало их поведение. Он чувствовал себя, как после освежающего душа, вернувшего ему жажду жизни. Ему ни к чему было теперь что-то искать во внешнем мире, он понял, что все необходимое ему заложено в нем самом с рождения.

Улиу огляделся, но не нашел и следа трех призраков. Они исчезли.

Солнце, словно расплавленным свинцом, нещадно жгло пленников, захваченных врагом в сражении и теперь обреченных на страшные пытки. Тучи мух ринулись на них, предвкушая большой пир.

Кем же я был тогда, если парил высоко в небе и одновременно затаился в груди каждого пленника, связанного, страдающего, оставленного один на один с приближающейся смертью?

Бородатые, вооруженные до зубов победители подходили к пленникам и уводили их по очереди на плаху, залитую кровью только что загубленных жертв.

Им отрубали сначала руки, ноги, затем отрезали уши и нос и в таком виде оставляли под лучами неистово палящего солнца, на расправу жадным мухам и слепням. Груды изуродованных тел, извивающихся в адских муках, жаждали только одного — скорейшей смерти.

Но кем, кем же я был тогда, если содрогался при каждом приближении солдат, бился в груди каждого мученика и молил, чтобы кто-нибудь избавил меня поскорее от назойливых мух, которые не признавали во мне человека и привычно впивались в мое тело, не опасаясь, что их прогонят? Где же я находился, если одновременно был и в воздухе и в непрекращающихся стонах страдальцев? Мое дыхание ощущалось во всем, даже за пределами занятого мучителями пространства. Это пространство, заполненное их мощными, энергичными фигурами, неутомимо вершившими бойню, казалось мне напрочь лишенным жизни и воли — оно было нулевым, по сути, не существовало.

Невыносимая боль в каждом изувеченном пленнике отзывалась во мне, но сильнее всего я страдал вместе с одним мучеником, которого еще не отвели на эшафот и не разрубили на части. А может, это он терпел муки за остальных, а значит, и за меня тоже? Боль была до того невообразима, что в какой-то миг я вырвался из тайного укрытия в его груди, прорвался к губам и зазвучал в песне.

И как было понять, кто из нас пел, он или я, ведь я составлял с ним единое целое и в то же время мог наблюдать за ним со стороны, сверху. Он лежал на спине, связанный по рукам и ногам, красивый бледный мужчина с всклокоченными волосами, и, помимо своей воли, самим величием песни подбадривал товарищей. Победители окаменели, а он или я — это неважно — все пел и пел о золотом веке, который наступит, когда под ветвистой ивой, под солнечными дождями мы обратимся ко всему миру со словами любви.

Один из солдат подошел, чтобы засунуть ему кляп в рот. Что произошло со мной тогда? На том месте, которое занимал в пространстве этот солдат, очутился я сам. Я слился с ним в одно целое. И тогда он поднес руки к лицу, упал на колени и затрясся в плаче, не пытаясь больше остановить певца.

Победители совсем смутились. Я не слился еще с ними и поэтому не могу с уверенностью сказать, что именно изменилось в их природе, но постепенно я стал ощущать пространство, которое они занимали. Оно прояснялось, и на месте бородатых теней, мелькавших передо мной мгновение назад, возникли молчаливые печальные люди, подавленные виной за содеянное.

И тогда я легко вошел в них. Теперь я видел, слышал, чувствовал себя по-настоящему во всем. Мне больше не составляло труда прервать эту бойню, похоронить мертвых, помочь живым петь, страдать и скорбеть. Во всем я жил, все было мной, всем я принадлежал. Кем же был я тогда, если губы страдающего певца и стон утомленной земли я вместил в себя как посланник мира?

Вода медленно стекла на пол, и ему удалось заметить лишь край зелено-голубого платья, мелькнувшего в дверях. Он приподнялся, насколько хватило сил, в кровати, взглянул на опрокинутый стакан и вздохнул. Ему хотелось броситься вдогонку, узнать наконец, кто эта таинственная гостья, которая всякий раз наполняет его грудь свободой морских просторов, охраняемых щедрым небом. Где-то там, за горизонтом, — неведомый остров, узкая бухта, песчаный берег, обрывистые скалы, отшлифованные волнами, берег, манящий многообещающим безмолвием.