Иосаф Любич-Кошуров - Сон Лилии [Легенды и сказки]

Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:

— Пойдем.

Ну и пошли они.

Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних — сейчас иди и показывай дорогу…

Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода — лес.

— Тут, — говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.

Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, — потом затих водяной — слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор…

Смутно все-таки слышно.

Вошел он в лес.

Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные — темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.

Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.

Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться — засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь — все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце — весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело… А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.

Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает — замирает и радуется…

И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь…

Блестит роса под ногами — и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:

— «Обойди мимо»…

Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то…

Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями — человек не человек — так голубое что-то — все равно как зайчик от синего стекла…

Опять мелькнуло, опять… Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится… Стал больше приглядываться видит, так и есть — русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет…

И сама голубая тоже как листья…

Только поглядел Борода — нет совсем не та русалка.

— Да что ж, — думает, — должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней — совсем уж явственно слышно смех, говор, песни…

Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит — поляна, а на поляне, — Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый — усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде — мох.

Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.

А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы — сейчас они и туда, и сюда — рады что на волю выскочили — игры там разные… Да… Ну и тут то же самое.

И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые — всякие.

И вся поляна на месяце, вся в свету — горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны — весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.

И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька… Потом возьмет и погрозит хворостиной: …

Даром что старый — все видит.

Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.

Борода рассказывал, выскочила, говорит одна — сейчас — хлоп в ладоши и пошла в присядку — настоящего, говорить, трепка, — и где только научилась…

А это не полагается.

Ну дед сейчас и погрозит.

Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.

— Что, — говорить — такое?

Насупил брови, как крякнет — будто сухой сук сломался.

Подошел — уставился на Бороду.

— Ты, — спрашивает — кто?

Потом видит — Колдун, значит — свой.

— Пожалуйте — говорит, — ко мне и будем знакомы…

Вон как.

А русалкам говорит:

— А вы говорит, дочки нам не мешайте.

— Нет, — говорит Борода, — я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших…

— А какая? — говорит.

— А это, — говорит, — не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, — говорит, — так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.

— Ага, — говорит дед, — очень хорошо; я знаю. Однако, — говорит, — покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?

— Это можно, — говорит Борода.

Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.

— Как, мол, колдуете?

— Да ничего, поколдовываем…

Про других колдунов спросил, все как следует.

Видит Борода, — старик обходительный, не то что водяной…

— Дозвольте, — говорит, — узнать, как ваше имя, отчество?..

— Иван Григорич, — говорит.

— Вот, — говорит, — собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?

— Как же-с, как же-с, — говорит…

Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу…

— Так-с, так-с, — говорит. — А это как?

— А это так… Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте…

— А не знаете-ли вы, между прочим, — говорит, — чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?

— Мало ли что есть, много, говорит, есть…

— А примерно скажем что?

— Да много.

— Да что? …

— Это, — говорит, — не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит…

— Ах, — говорит, — Иван Григорич, — как это можно…

— А вот, — говорит дед, — ах ночь какая хорошая…

Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз — и на тебе…

Все равно, пойдите вы в аптеку: — «Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла» — ведь не даст. Так и это.

А поговорить — отчего не поговорить?

Подумал — подумал Борода.

— Иван, — говорит, — Григорич!

— Что, — говорит…

— Вы, — говорит, — извините, а я, говорит, как собравшись в гости… Между прочим, говорит, не желаете-ли закусить?

Вынул сейчас штоф, сало, коржи…

— Для первого, — говорит, знакомства.

— Что вы, что вы — говорит.

— Ах, — говорит, — вы меня обижаете…

Ну, конечно, как он постоянно между господами, — пригляделся и знал, как и что — чтобы вышло деликатно.

— Милости прошу, — говорит.

Нарезал сальца, разломил коржи… (Сало то хорошее, розовое, от Святой осталось — совсем свежее).