Иосаф Любич-Кошуров - Сон Лилии [Легенды и сказки]

Часто, когда его долго не зовут к детям, он сам повозится, повозится у себя на рундуке, покашляет, встанет и ощупывая рукой стенку и шурша по ней обшлагами рукавов своей поддевки, потащится в детскую.

Ведь и слепому тяжело одиночество.

И если бы не было детей в доме, совсем бы скучно стало жить Николаичу.

Узкая, низенькая дверь, через которую, чтобы пройти, нужно было согнуться, вела в тюрьму.

За этой дверью были еще две двери, очень ветхие, с расшатавшимися досками, потемневшими от сырости и времени, с объеденными сыростью краями.

Когда-то вторая дверь, — первая, как отворишь наружную, — была для крепости сбита посредине поперек через доски толстой железной полосой, и концы гвоздей с четырехугольными, широкими шляпками, которыми полоса была прибита к доскам, плотно пригнуты с оборотной стороны. Но теперь ржавчина переела гвозди на сгибе, железная полоса отстала от досок, и самые гвозди вылезли из своих гнезд…

Только концы гвоздей с оборотной стороны двери еще держались и словно вросли в дерево… Но они напрасно так крепко впились в доски эти маленькие, покрытые ржавчиной, кусочки железа…

Пока люди-тюремщики хлопотали о цепях и неволе, а люди-узники могли только тосковать о потерянной свободе, — время делало за них великое дело свободы…

Сырость и ржавчина, поселившиеся в тюрьме вместе с тоскою и мукой, вместе с холодом и мраком, перегрызли железные зубы, эти маленькие острые кусочки железа!..

А третья, последняя дверь ничем не отличалась от обыкновенных дверей, даже замка на ней не было: она запиралась на два больших железных крюка — один вверху, другой внизу.

Этот нижний крюк был приколочен к порогу и оттого, что на полу было постоянно сыро, с трудом поворачивался на своем гвозде, обросшем толстым слоем ржавчины.

Дверь даже никогда и не запирали на нижний крюк; ржавчина, прежде чем совсем перегрызть крюк, крепко припаяла к нему шляпку гвоздя, и нужно было колотить молотком по крюку, чтобы вогнать его как следует в петлю на двери.

Одна только наружная дверь была сделана более прочно.

Наружная дверь сплошь была вся обшита железными листами, держалась плотно и крепко на больших, во всю дверь, стрельчатых обложенных медью петлях.

Но сырость и ржавчина, съевшие в продолжение многих лет две внутренних двери, по мокрым, склизким ступеням из дикого нетесанного камня, минута за минутой, час за часом, год за годом, незаметно и неслышно добрались до верхнего порога и по гвоздям железной обшивки последней двери проникли наружу и грызли, грызли год за годом, минута за минутой, час за часом, широкие квадратные шляпки гвоздей.

И так как сырость и ржавчина делали свое дело медленно, неслышно и тихо, никто не заметил их тайной работы: ни тюремщик, ни сам старый дож не замечали времени, как не замечают времени все люди.

Никто…

Неслышно и тихо сырость и ржавчина делали свое дело, великое дело свободы…

И их никто не видел… Никто, кроме двух изваяний, стоявших уже три века по сторонам тюремного входа…

В папских тиарах и мантиях безмолвно стояли они в своих нишах, сплошь серые, с холодными, словно застывшими лицами и недвижными складками их одеяния.

Наступила Пасха… Двадцатая Пасха, как в тюрьме томился Иосиф Фламель, ученый из Рима…

Только один Бог знал, что Иосиф Фламель работал во имя науки и во имя Бога.

А Иосифа Фламеля обвинили в ереси.

И теперь Иосиф Фламель стоял на коленях, прижавшись лбом к холодной двери и молил Бога, приближающегося в эту ночь к воротам ада, отворить дверь и его темницы…

А тюремщик в это время тоже стоял на коленях перед дверью, только с другой стороны, со стороны двора, и очищал ржавчину с железной облицовки двери…

Заведующий тюрьмами сказал тюремщику:

— Наступает Пасха, все ликует и радуется: очисти также ржавчину с дверей башни Фламеля…

Две ядовитых жидкости были у тюремщика: одна жидкость уничтожала ржавчину с меди, другая с железа.

Чтобы не перепутать жидкости, тюремщик поставил одну склянку в левую нишу, другую в правую…

«Пусть порадуется и Фламель, — думал тюремщик, старательно обмывая губкой, намоченной в жидкости, стрельчатые медные петли. — Нужно и его привести в порядок к празднику…»

Фламель для него был не узник, а сама башня, в которой томился Фламель… А об узнике он и не думал…

Ведь он был тюремщик, а тюремщик всегда заботится больше о тюрьме, чем об узниках.

И еще, может-быть, думал тюремщик, что для Фламеля хорошо, если к празднику хоть снаружи почистить его башню…

Оков Фламеля он, может быть, и не стал бы чистить…

Наступала уже ночь, и тюремщик не мог хорошо видеть, сходит ли ржавчина с медных петель, или нет.

Но он узнал хорошо свойства обеих жидкостей и не очень внимательно смотрел на медные петли.

Он тер губкой медные петли и рассуждал сам с собою:

— Теперь и Фламель будет доволен, и для него будет праздник, как праздник…

И он не видел, как на мраморной щеке безмолвного мраморного папы, недвижно стоявшего в нише; скатилась вдруг слеза и упала в склянку с ядовитой жидкостью…

Во теперь Фламелю не придется плакаться на свою участь…

А жидкость в склянке шипела и пенилась…

Когда на утро тюремщик пришел взглянуть на свою работу, он нашел дверь тюрьмы лежащею у порога с словно перегоревшими петлями…

Словно та жидкость, которою он смывал ржавчину с петель, испепелила и медь, и железо…

Даже склянка с остатками жидкости растаяла, как лед, и от нее остался только маленький обтаявший кусочек, подобный кусочку льда…

И Фламеля не было в тюрьме…

Безмолвно и недвижно стояли в своих нишах два мраморных изваяния в тиарах и мантиях, два мраморных папы с застывшей навеки непонятною думой в холодных чертах.

некотором древнем городе жил граф с такой длинной фамилией, что, за исключением его самого, да еще одного ученого профессора, никто не мог выговорить ее сразу.

Даже губернатор путался, когда нужно было послать графу какую-нибудь деловую бумагу, и всегда в таких случаях посылал за профессором, жившим совсем на другом конце города.