Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Возродившееся мужество и юношеское любопытство сделали его терпеливым в эти долгие часы, к тому же веселая дочь музыканта заставляла позабыть скуку ожидания. Он имел возможность изучить быт и повседневную жизнь настоящего швабского крестьянского хозяйства. Ему казались забавными их обычаи и язык. Франконцы, живущие по соседству с Вюртембергом, от них здорово отличались. Георг посчитал, что его крестьяне были хитрее, изворотливее, в каком-то смысле даже грубее здешних. Неизменная честность швабов, таящаяся в глазах и речах, да и во всем их существе, неутомимая работоспособность, повседневная чистоплотность, вызывающая уважение при всей видимости бедности, — все говорило о том, что эти люди духовно богаче тех, кого он знал в своих краях, даже если они и проявляли в некоторых вещах меньше смекалки.

Удивлялся Георг также и доверительной разговорчивости девушки. Дородная мама могла сколько угодно ее бранить, напоминая о высоком происхождении гостя, но та не оставляла попыток развлечь его, претворяя свой тайный план разузнать, что у него связано со столь почитаемой перевязью. У нее уже были кое-какие догадки. Когда юнкер еще пребывал в бессознательном состоянии, она как-то ночью составила компанию отцу, сидящему у постели больного. Сидела она, сидела да и ненароком заснула за работой. Была уже ночь, должно быть часов десять, когда ее разбудил шум в комнате. Девушка увидала незнакомого мужчину, разговаривавшего с отцом. Рассмотреть его лицо не удалось — голова у незнакомца была прикрыта капюшоном, но она догадалась, что то был слуга рыцаря Лихтенштайна, который часто тайными тропами пробирался к Волынщику из Хардта; при его появлении им с матушкой приходилось удаляться.

Любопытствуя, она притворилась спящей, в надежде на то, что отец не станет ее будить и высылать из комнаты. Незнакомец рассказывал о молодой госпоже, опечаленной каким-то известием. Именно она умоляла его сходить в Хардт и принести ей новые сообщения, потом поклялась, что, если он не доставит ей хороших вестей, она все расскажет отцу и сама придет сюда ухаживать за раненым. Вот что шепотом передал посланец из Лихтенштайна. Отец, пожалев барышню, описал посланцу состояние больного и пообещал ему, как только дело пойдет на поправку, самому к ним наведаться и сообщить утешительные известия. Затем незнакомец отрезал мягкий локон с головы больного, аккуратно завернул его в платок и спрятал под куртку, после чего они с отцом покинули комнату, и Бэрбель услыхала, как ночной гость отъезжает.

Несмотря на многочисленные заботы, ночное происшествие не выходило из головы девушки, и сейчас, после того что она увидела в кухонное окошечко, оно вновь всплыло в ее памяти. Бэрбель знала, что у рыцаря Лихтенштайна есть дочь, сестра отца была ее кормилицей. Должно быть, как раз барышня-то и послала слугу осведомиться о здоровье раненого и даже хотела прибыть сюда сама, чтобы ухаживать за ним.

Легенды и предания о влюбленных королевских дочках, о плененных раненых рыцарях, которых вызволяли прекрасные девы, так часто рассказываемые на деревенских посиделках при свечах, за прялками, тут же припомнились Бэрбель. Она, конечно, не знала, какою может быть любовь у знатных господ, но подумала, что и благородной барышне, подарившей свое сердце прекрасному юноше, так же тяжело узнать о несчастье, как и простой девушке из Хардта, влюбленной в парня из Оберензингена или Кенгена. Ей стало жаль бедняжку, страдавшую в одиночестве вдали, на высоком утесе, ведь та ничего не знала о том, жив ли ее возлюбленный, и не имела возможности ему помочь.

Бэрбель припомнила песню, которую часто пели девушки на посиделках:

Слезы выступали на глазах доброй девушки, когда она думала о том, что юнкер может уйти из жизни и его возлюбленная будет страдать, хотя она, конечно, красива и, должно быть, богата. А может, юнкеру и того хуже? — приходило на ум доброй швабочке. Отец ее послал барышне весть о возлюбленном, а он сам, бедняжка, уже много дней не слышал ни словечка о любимой, потому что долгое время был на грани жизни и смерти, и теперь, очнувшись, тоже ничего не знает, потому так трогательно смотрит на перевязь и прижимает ее то к губам, то к сердцу. И Бэрбель решила рассказать ему о том, что было той ночью, — быть может, это его хоть немного утешит.

Георг подметил, что веселое выражение лица у девушки за прялкой время от времени меняется, становится необычно серьезным; она над чем-то задумывается, глаза ее порою увлажняются.

— Что с тобою, девочка? — спросил он ее, когда мать вышла из комнаты. — Почему ты бываешь такой серьезной и на твою пряжу льются слезы?

— А разве вы веселы, юнкер? — Бэрбель посмотрела ему прямо в глаза. — Мне тоже кажется, что из ваших глаз катятся слезы, прямо на перевязь. Наверное, это подарок вашей любимой и вам тяжело оттого, что ее нет с вами?

Должно быть, она попала в цель, так как юноша от ее слов покраснел.

— Ты права, — сказал он, улыбаясь. — Но не скажу тебе, что уж так я печален, ведь скоро ее снова увижу.

— О, какая это будет радость в Лихтенштайне! — плутовато рассмеялась Бэрбель.

Георг удивился: неужели ее отец раскрыл тайну их любви?

— В Лихтенштайне? — переспросил он. — Что ты знаешь обо мне и о Лихтенштайне?

— Ах, я желаю барышне счастья. Мне говорили, что она очень переживает по поводу вашей болезни.

— Переживает, ты говоришь! — Георг вскочил и подбежал к девушке. — Значит, она знает о моей болезни? О, расскажи же мне о Марии! Ты ее знаешь? Что тебе говорил о ней отец?

— Отец не проронил ни словечка. Я бы ничего так и не знала про барышню из Лихтенштайна, если бы моя тетушка не была ее кормилицей. Не подумайте про меня плохого, но мне удалось кое-что подслушать. Знаете, дело было так…

И она рассказала юнкеру, как узнала про его тайну, и сообщила, что отец, скорее всего, отправился в Лихтенштайн, чтобы сообщить там о его выздоровлении. Георг был очень взволнован рассказом девушки, до сего дня он полагал, что Мария получит известие о его несчастье одновременно с сообщением о его поправке, теперь же стало ясно, что она провела много дней в неизвестности, не ведая, спасен ли он, увидятся ли они снова. Он знал, каким верным было сердце любимой, и мог себе представить ее беспокойство! Да-да, собственное несчастье показалось ему ничтожным в сравнении со страданиями верной подруги! Как она переживала в Ульме, как тяжело переносила расставание, и лишь только ее сердце вздохнуло спокойнее от известия, что он покинул знамена союзников, как пришла ужасная весть о смертельной ране! И все это она должна вынести на глазах отца, в одиночку нести свою печальную ношу, не имея ни единой души, способной утешить, разделить ее слезы и печали. Он понял, что надо спешить в Лихтенштайн. Его нетерпение вылилось в недовольство отсутствием предприимчивого хозяина, который в эти драгоценные часы пропадал неизвестно где. Девушка как будто догадалась о мыслях рыцаря.