Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Георг с Марией привыкли видеть отца серьезным, даже мрачным, им не бросалось в глаза, что день ото дня глаза его становятся печальнее, а настроение все более угрюмым. Отец же видел счастье молодых, сочувствовал им и скрывал до поры до времени то, о чем давно догадывался. И этот час пробил. Герцог Баварский продвинулся в центр страны, призыв к оружию вырвал Георга из объятий любимой жены.

Природа наделила Марию твердым характером и возвышенной душой в сочетании с житейской сметливостью, способностью в решающий момент проявить необходимое мужество. Она знала, что Георг должен соблюсти рыцарскую честь, не запятнать свое славное имя. У него были обязательства перед герцогом, которые следовало выполнять. Ей оставалось лишь смириться и не позволять себе громких жалоб, но тихих, печальных слез она не сдержала.

— Видишь, я не верю в то, что мы прощаемся навсегда, — сказала Мария мужу, принудив себя улыбнуться. — Наша семейная жизнь только начинается; Небу неугодно, чтобы она сразу же оборвалась. Поэтому я спокойно тебя отпускаю, в уверенности, что ты ко мне вернешься.

Георг поцеловал заплаканные глаза, смотрящие на него с любовью и утешением. В данный момент он не думал о грозящей ему опасности, о том, что может не увидеть утреннюю зарю, лишь ощущал нежное любящее существо в своих объятиях, предчувствовал боль, которую нанесет его гибель, одинокую вдовью жизнь, окрашенную воспоминаниями о нескольких счастливых днях.

Он крепко обнял любимую жену, как бы стараясь отогнать от себя черные мысли. Его взгляд погрузился в глубину ее глаз, чтобы найти там забвение, и ему удалось заглушить печаль, унеся с собою надежду.

Рыцари присоединились к отряду у Канштатта.

Была темная ночь первой декады новолуния, звезды слабым светом озаряли двигавшееся войско. Георгу показалось, что герцог находится в мрачном расположении духа: глаза его были опущены, лоб нахмурен, он продолжал быстро скакать, лишь коротко поприветствовав их рукой. В ночном походе всегда есть что-то многозначительное и таинственное. Ясным днем, когда светит солнце, радуют глаз окрестности, взбадривает дружеское окружение товарищей по оружию, — все это побуждает солдат к разговору, даже веселому пению. Внешние обстоятельства отвлекают, воины меньше думают о цели своего похода, о превратностях судьбы, изменчивости солдатского счастья.

Совсем по-иному протекает ночной поход: слышится только однообразный шум движения, мерный топот и фырканье коней, бряцание оружия. Душа, почти не воспринимая образов действительности, серьезнее и строже реагирует на монотонное журчание людского потока. Шутки и смех замолкают, громкий говор понижается до робкого шепота, теряет свой обычный беспечный оттенок.

Так было и в эту ночь: монотонное движение не прерывалось ни одним веселым звуком.

Георг ехал рядом со старым рыцарем Лихтенштайном, бросая время от времени боязливый взгляд на согнувшуюся фигуру старца. Казалось, жизнь в нем едва теплится. Лишь легкие вздохи да мимолетные взгляды на облака, периодически затягивающие луну, выдавали его беспокойство.

— Думаете, завтра у нас будет бой, отец? — шепотом спросил Георг.

— Бой? Нет, битва.

— Как! Вы полагаете, что союзники так сильны и могут дать нам отпор? Но это невозможно. У герцога Вильгельма должны быть крылья, чтобы прилететь из Баварии, а Фрондсберг всегда осмотрителен в своих решениях. Я считаю, что у них не более шести тысяч солдат.

— Двадцать тысяч, — глухо отозвался старик.

— Боже мой! Я никак не мог этого предполагать! — удивился молодой рыцарь. — Нам тогда тяжело придется. Но у нас обученный народ, а глаз герцога острее, чем у кого бы то ни было из союзного войска, даже чем у Фрондсберга. Вы не уверены в нашей победе?

— Нет.

— А я не теряю надежды. Самое большое наше преимущество в том, что мы боремся за свою землю, это придаст мужества нашим отрядам. Вюртембержцы сражаются за свою родину!

— А я в это не верю. Если бы герцог вел себя по-другому, не настраивал народ против себя! Боюсь, люди не будут долго терпеть.

— Тогда это действительно плохо. Но ведь швабы — честный, порядочный народ, они не покинут герцога в несчастье. Как вы думаете, где мы встретим врага? Где станем лагерем?

— Между Эслингеном и Канштаттом, у Унтертюркхайма, некоторые ландскнехты покинули позиции, там мы к ним присоединимся.

Старик замолчал, и они ехали какое-то время молча.

— Послушай, Георг, — прервал молчание старец. — Я часто смотрел смерти в глаза и слишком стар, чтобы ее бояться. Но мой уход из жизни ляжет тяжелым горем на душу бедняжки Марии. Сумей же утешить тогда мое милое дитя.

— Отец! — воскликнул Георг, протягивая ему руку. — К чему подобные мысли? Вы будете жить с нами долго и счастливо.

— Может, да, — возразил старый рыцарь, — а может, и нет. С моей стороны было бы глупо просить тебя беречься в бою, ты этого не сделаешь. Однако прошу тебя: подумай о своей молодой жене и слепо не бросайся в опасность. Обещай мне это.

— Хорошо. Вот вам моя рука. Я не буду уклоняться от своих обязанностей и не буду легкомысленно подвергаться опасности. Но и вы, отец, тоже должны мне дать подобное обещание.

— Ладно. Оставим это. В случае если меня завтра убьют, должна быть исполнена моя последняя воля, о которой я уведомил герцога. Лихтенштайн переходит к тебе, будет дан тебе в лен. Со мной мое имя умрет в здешних краях, пусть же твое здесь долго звучит.

Только молодой рыцарь, горестно взволнованный речами старого Лихтенштайна, хотел ему ответить, как знакомый голос назвал его по имени — герцог требовал его к себе. Он пожал руку отцу Марии и быстро помчался к Ульриху Вюртембергскому.

— Доброе утро, Штурмфедер! — приветствовал его герцог, при этом лицо говорящего несколько прояснилось. — Я недаром сказал: «Доброе утро», — там, внизу, в деревне, уже запели петухи. Что делает твоя жена? Горевала она, когда ты уезжал?

— Она плакала, хотя и не жаловалась, не обмолвилась ни намеком, ни единым словом.

— Это на нее похоже, клянусь святым Хубертом! Мужественная женщина — такая редкость! Если бы я мог видеть в темноте по твоим глазам, готов ли ты к битве, имеешь ли охоту сразиться с союзниками!

— Только скажите слово, и я брошусь в самую гущу! Может, вы думаете, ваша светлость, что я за время моего короткого супружества совсем забыл ваше правило: не падать духом ни в счастье, ни в несчастье?

— Ты прав: impavidum ferient ruinae [98] Руины поразят, но не устрашат ( лат. ). Гораций. Ода. . Я и не ожидал иного от нашего верного оруженосца. Но сегодня мое знамя будет нести другой — тебя я определил для более важного дела. Ты возьмешь под свою команду сто шестьдесят всадников, что едут впереди всех, велишь одному из них показывать дорогу и поедешь рысью к Унтертюркхайму. Возможно, что дорога не совсем свободна; быть может, нам закроют проход со стороны Эслингена. Что ты будешь делать в таком случае?