Туве Янссон - Мемуары Муми-папы

Мы кинулись на палубу.

«Морзкой оркестор» шёл вперёд по морю, шлёпая своими колёсами, спокойно, уверенно и, как мне показалось, с некоторым тайным наслаждением.

По сей день для меня остаётся загадкой, как наш корабль, оснащённый всего лишь двумя маленькими шестерёнками, мог развить такую высокую скорость — причём ладно ещё на реке с течением, но на море? С другой стороны, если хаттифнату для перемещения достаточно его собственного электричества (которое кто-то называет тоской или беспокойством), то стоит ли удивляться, что корабль может двигаться при помощи двух шестерёнок? Но оставим эту тему и перейдём к тому, как Фредриксон, наморщив лоб, изучал лопнувший якорный конец.

— Я возмущён, — сказал он. — Очень. Я вне себя от злости. Его перегрызли!

Мы посмотрели друг на друга.

— Ты же знаешь, у меня слишком маленькие зубы, — сказал я.

— А я слишком ленив, чтобы грызть такой толстый канат, — заметил Юксаре.

— Это не я! — закричал Шуссель, которому совершенно не нужно было ни в чём оправдываться. Ему и так все всегда верили, потому что он никогда никого не обманывал, даже когда речь заходила о размерах его пуговичной коллекции (что само по себе поразительный факт, ведь он был истинным коллекционером). Вероятно, у шусселей слишком бедное воображение.

И вдруг мы услышали лёгкое покашливание и, обернувшись, увидели крошечного клипдасса. Тот сидел под тентом и моргал.

— Вот как, — сказал Фредриксон. — Вот, значит, как?! — повторил он, подчёркивая каждое слово.

— У меня режутся зубы, — смущённо объяснил малыш. — Мне просто необходимо что-нибудь грызть!

— Но почему именно якорный канат? — недоумевал Фредриксон.

— Он был такой старый, — сказал клипдасс, — я подумал, что его уж точно не жалко.

— А почему ты спрятался на борту? — поинтересовался я.

— Не знаю, — искренне ответил клипдасс. — Я вообще чудаковат.

— И где же ты спрятался? — спросил Юксаре.

И тогда клипдасс рассудительно отвечал:

— В вашем превосходном нактоузе!

(И это сущая правда — нактоуз был тоже весь липкий.)

— Послушай, клипдасс, — сказал я в заключение этого удивительного разговора, — как ты думаешь, что скажет твоя мама, когда заметит, что ты сбежал?

— Думаю, она будет плакать, — ответил клипдасс.

перёд, через море лежал одинокий путь «Морзкого оркестора». Плавно покачиваясь на волнах, дни проплывали мимо, солнечные, сонные и синие. Перед носом корабля суетливо метались стайки морских привидений, а за кормой тянулась хихикающая вереница русалок, которым мы бросали овсяные хлопья. Мне нравилось сменять Фредриксона у штурвала, когда на море наползала ночь. Палуба в лунных бликах, которая медленно покачивалась вверх-вниз, тишина, бегущие волны, облака и торжественный круг горизонта — всё это вселяло приятное и будоражащее чувство бесконечной собственной значимости и бесконечной же ничтожности (хотя скорее всё-таки значимости).

Иногда в темноте вспыхивала трубка Юксаре, и он тихо приходил на корму и садился рядом.

— Согласись, приятно ничего не делать, — как-то раз такой ночью сказал он, выбивая трубку о фальшборт.

— Но мы же делаем! — ответил я. — Я рулю. А ты куришь.

— Куда ты только рулишь, непонятно, — отозвался Юксаре.

— Это другой вопрос, — заметил я, ибо уже тогда обладал склонностью к логическому мышлению. — Ведь мы говорим не о том, что мы делаем, а о том, делаем ли мы что-нибудь вообще. А что, у тебя опять Предчувствия? — забеспокоился я.

— Да нет, — зевнув, ответил Юксаре. — Хупп-хэфф. Мне совершенно всё равно, куда мы приплывём. Все места хороши. Спокойной ночи.

— Пока, — сказал я.

Когда на рассвете Фредриксон пришёл сменить меня у штурвала, я вскользь обмолвился об этом удивительном качестве Юксаре — полном отсутствии интереса к происходящему.

— Хм, — сказал Фредриксон. — А может, наоборот, ему интересно всё? Потихоньку и в меру? Каждого из нас заботит что-то одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то делать. Мой племянник хочет что-то иметь. А Юксаре — просто жить.

— Жить, скажешь тоже! Это любой может, — парировал я.

— Хм, — отозвался Фредриксон. И с головой погрузился в своё обычное молчание и в блокнот, где рисовал странные машины, похожие на паучьи сети и летучих мышей.

Что ни говори, а позиция Юксаре представляется мне в некотором смысле безалаберной — я имею в виду вот это его «просто жить». Ведь мы и так живём. Для меня суть проблемы вот в чём: мы постоянно окружены множеством важных и значительных вещей, которые надо успеть прочувствовать, продумать и покорить; нам открыто столько возможностей, что шёрстка шевелится на загривке, и в центре всего этого я сам — разумеется, самое важное и значительное.

Сейчас, спустя годы, меня несколько беспокоит, что возможностей остаётся всё меньше. Интересно, с чем это связано? Хотя, несмотря ни на что, я по-прежнему остаюсь в центре — какое-никакое утешение.

Однако вернёмся к нашему рассказу. Утром Шуссель предложил отправить телеграмму клипдассовой маме.

— Нет адреса. Нет телеграфа, — сказал Фредриксон.

— Ну конечно! — воскликнул Шуссель. — Какой же я дурак! Простите! — И, устыдившись, снова забрался в банку.

— Что такое телеграф? — спросил Клипдасс, деливший банку с Шусселем. — Он съедобный?

— Ой, не спрашивай меня! — сказал Шуссель. — Это что-то большое и странное. Оно отправляет такие маленькие значки на другую сторону земли… и там они превращаются в слова!

— Как отправляет? — поинтересовался Клипдасс.

— По воздуху! — расплывчато объяснил Шуссель и замахал лапками. — Ничего по дороге не теряется!

— Ого, — удивился Клипдасс. А потом весь день вертел головой, высматривая в воздухе телеграфные значки.

К трём часам дня Клипдасс заметил большое облако. Оно шло нам навстречу над самой водой — белое, как мел, пушистое, как мех, и с виду совершенно неестественное.

— Облако из книжки-картинки, — сказал Фредриксон.

— Ты читал книжки-картинки? — удивлённо спросил я.

— Конечно, — ответил он. — «Путь через Океан».

Облако проплыло мимо нас с наветренного борта. Потом остановилось.

И вдруг случилось кое-что довольно необычное, чтобы не сказать ужасное: облако развернулось и устремилось за нами в погоню!