Туве Янссон - Мемуары Муми-папы

Как бы то ни было, в самый решающий миг меня осенила прекрасная мысль. Как всегда, раздался щелчок: клац! — и мысль готова. Я решительно приблизился к этой разъярённой горе и хладнокровно произнёс:

— Привет, дяденька! Как славно снова с вами встретиться. А что, у вас всё ещё болят пятки?

— И ты смеешь меня об этом спрашивать? — взревел дронт Эдвард. — Ты! Водяная блошка! Да! У меня болят пятки! Да, у меня болит зад! И это вы во всём виноваты!

— В таком случае, — не теряя самообладания, продолжил я, — вы, дяденька, необычайно обрадуетесь нашему подарку — настоящему спальнику из гагачьего пуха! Специально созданному для дронтов, которые случайно сели на что-то острое!

— Спальник? Из гагачьего пуха? — переспросил дронт Эдвард и, близоруко сощурившись, посмотрел на наше облако. — Вы, конечно же, снова хотите обмануть меня, морровы посудные щётки! Эта перина небось набита острыми камнями… — Он затащил облако на берег и подозрительно принюхался.

— Садись, Эдвард! — крикнул Фредриксон. — Хорошо, мягко!

— Это я уже слышал, — проворчал дронт. — «Хорошо, мягко!» Так ты тогда и сказал. И чем всё кончилось? Это было самое острое, самое каменистое, чертовски колкое и кочковатое, морра его раздери…

Дронт Эдвард сел на облако и погрузился в задумчивое молчание.

— Ну как? — сгорая от нетерпения, закричали мы.

— Хр-румпф, — угрюмо отозвался дронт. — Местами даже почти мягко. Посижу ещё немного, пока не решу, издеваетесь вы или нет, морровы блошки.

Но когда дронт Эдвард принял решение, мы уже были очень далеко от того злополучного места, где могли потерпеть крах все мои надежды и устремления.

Сойдя на берег чужой страны, мы не увидели почти ничего, кроме круглых, поросших травой горок, по которым вдоль и поперёк тянулись длиннющие каменные изгороди, достойный результат добросовестной работы. Зато редкие домишки были построены из соломы и, на мой взгляд, довольно-таки халтурно.

— Зачем они нагородили эти заборы? — удивился Юксаре. — Они что, кого-то запирают? Или не впускают? И куда, кстати, все подевались?

Вокруг было тихо, ни малейшего намёка на взбудораженную толпу, которая должна была бы наброситься на нас с расспросами, кто мы такие да как пережили шторм, восхищаться нами и сочувствовать. Я был крайне разочарован и думаю, что остальные разделяли мои чувства. Однако, проходя мимо домика, который построен был — если такое только возможно — ещё халтурнее, чем остальные, мы услышали звук, который ни с чем не спутаешь: кто-то играл на гребёнке. Мы постучали четыре раза, но никто не открыл.

— Э-эй! — крикнул Фредриксон. — Кто-нибудь дома?

— Не-а! Вообще никого нет! — ответил тоненький голосок.

— Вот странно, — заметил я. — Кто же это сказал?

— Это дочь Мюмлы, — ответил голосок. — Уходите поскорее, потому что без мамы мне нельзя никому открывать!

— А мама где? — спросил Фредриксон.

— На садовом празднике, — грустно сказал голосок.

— Почему же она не взяла тебя с собой?! — возмутился Шуссель. — Ты, что ли, ещё слишком маленькая?

Тогда дочь Мюмлы расплакалась и воскликнула:

— У меня болит горло! Мама думает, это дифтерия!

— Открой дверь, — ласково сказал Фредриксон. — Мы посмотрим твоё горло. Не бойся.

Дочка Мюмлы отворила дверь. Шея у неё была обвязана шерстяным платком, а глаза совсем покраснели от слёз.

— Так-так, — сказал Фредриксон. — Открой рот. Скажи «а-а-а-а»!

— А может, сыпной тиф или холера, говорит мама, — уныло пробормотала дочь Мюмлы. — А-а-а-а!

— Сыпи нет, — констатировал Фредриксон. — Болит?

— Нестерпимо, — простонала дочь Мюмлы. — Моё горло скоро зарастёт, вот увидите, и я не смогу дышать, и есть, и говорить тоже не смогу.

— Сейчас же ложись в постель, — в ужасе сказал Фредриксон. — Мы немедленно приведём твою маму!

— Нет, не надо! — воскликнула дочь Мюмлы. — Я пошутила. Я вовсе не больна. Меня не взяли на праздник, потому что я такой трудный ребёнок, что даже мама не выдерживает!

— Пошутила? Зачем? — не понял Фредриксон.

— Чтобы хоть немного повеселиться! — сказала маленькая дочка Мюмлы и снова зарыдала. — Мне так скучно!

— А давайте возьмём её с собой и вместе сходим на этот праздник, — предложил Юксаре.

— А вдруг Мюмла рассердится? — возразил я.

— Не рассердится! — в восторге закричала её дочь. — Мама обожает иностранцев. К тому же она наверняка уже забыла о том, какой я трудный ребёнок. Она вечно всё забывает!

Дочка Мюмлы размотала шерстяной платок и выбежала на улицу.

— Скорей! — крикнула она. — Думаю, король давным-давно приступил к Сюрпризам!

— Король?! — воскликнул я, и в животе у меня ухнуло. — Настоящий король?!

— Настоящий? — повторила Мюмлина дочь. — Что за вопрос? Он — Самодержец и самый великий Король из всех королей! А сегодня — день его рождения, ему стукнуло сто лет!

— Он похож на меня? — прошептал я.

— Не-а, ни капельки, — удивлённо ответила Мюмлина дочь. — С какой, интересно, стати он должен быть похож на тебя?!

Я пробормотал в ответ что-то невразумительное и покраснел. Конечно, это была несколько поспешная мысль. Но мало ли. Вдруг он всё-таки… Я чувствовал в себе королевскую кровь. Ну да ладно. Во всяком случае, я смогу воочию увидеть Самодержца и, быть может, даже говорить с ним!

В королях есть нечто особенное, нечто величественное, возвышенное, недостижимое. Как правило, я не склонен восхищаться другими (кроме, пожалуй что, Фредриксона). Но королём можно восхищаться, не чувствуя собственной ничтожности. Это приятно.

Дочь Мюмлы тем временем припустила вперёд, по горкам, перепрыгивая через изгороди.

— Послушай, — сказал Юксаре. — Зачем вам эти заборы? Вы кого-то запираете или куда-то не впускаете?

— Да низачем, — ответила дочь Мюмлы. — Подданным просто нравится всё это строительство — они берут с собой еду и устраивают пикники… Мой дядя по материнской линии нагородил семнадцать километров! Видели бы вы моего дядю — ещё как бы удивились, — весело продолжила она. — Он учит все буквы и слова спереди назад и задом наперёд и ходит вокруг них, пока точно не разберётся, чего от них ждать. Если они слишком длинные и путаные, это может длиться часами!

— Например, гарголозимдонтолог, — предложил Юксаре.

— Или антифилифренконсумент, — сказал я.

— О! — воскликнула дочь Мюмлы. — Когда слова такие длинные, он разбивает возле них лагерь! На ночь он укутывается в свою длинную рыжую бороду. На одной половинке спит, а второй укрывается. Днём в бороде живут две маленькие мышки, и он не берёт с них платы, потому что они ужасно милые!

— Простите, но мне кажется, она опять шутит, — сказал Шуссель.