Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Понял, — кротко отвечал Мойдодыров. — Я ведь не хотел никого обидеть… Больше не стану писать, слово литератора!

— То-то, литератора. Ты же для детей пишешь, а зачем их пугать напрасно? Вот они сами разберутся, что к чему, и скажут: «Чушь собачью этот Мойдодыров пишет. Не нужен нам такой писатель!» Что тогда?

Пристыженный Мойдодыров не оправдывался. Между тем конфетная коробка быстро опустела.

— Ладно, — порешил совсем уже довольный голос. — Засиделись мы у тебя, да уж больно ты гостеприимный. Хоромы твои посмотрели, богато живёшь. Тебе в этих хоромах только домового не хватает.

— Да пусть он лишь позовёт! — озорно подхватил другой голос. — Отбою не будет от желающих!

Писатель Мойдодыров с болезненным выражением на лице слушал этот диалог.

— Нет, — сокрушённо вздохнул первый голос, — не станет он никого к себе звать. Тёмный он ещё, суеверный. Пускай развивается, а там поглядим. Ну, спи спокойно, сказочник! Да впредь бумагу не марай. А это… — рукопись про домового зашуршала, повиснув в воздухе, — это тебе всё одно не понадобится!

В следующий миг окно в комнату распахнулось, и рукопись, как стая белых голубков, вылетела на волю в ночной сад.

Писатель, казалось, без сожаления отнёсся к последней выходке своих гостей. Не замечалось в нём больше и страха. Лицо Мойдодырова было одновременно сосредоточенным и отрешённым. С этим нетипичным для него выражением Лев Борисович слушал, как скрипят ступени на лестнице и прощально хлопает входная дверь. Однако он не пошевелился.

Лёнька знал, что домовые ждут его во дворе, но отчего-то не решался оставить писателя.

— Лев Борисович, — несмело позвал он.

— Что?.. — очнулся писатель. — Ах, Лёня, это ты… Знаешь, Лёня, иди домой. Уже очень поздно.

Лёнька не узнавал Мойдодырова, таким усталым и измученным выглядел писатель.

— Лев Борисович, простите, пожалуйста, — сказал мальчик.

— О чём ты? — рассеянно спросил тот, глядя куда-то мимо Лёньки. — Ступай, мы с тобой завтра поговорим.

— До свидания, — одними губами промолвил Лёнька и тихо вышел из комнаты.

Кадило и Панамка поджидали его в самом весёлом расположении духа.

— Ну что, очухался литератор? — беззлобно спросил Кадило, когда Лёнька подошёл к воротам. — Или он теперь до утра будет зубами стучать?

— Не будет, — ответил Лёнька, отпирая щеколду и выходя с домовыми на улицу.

— Эх, жалость, так ведь и не узнали, как мужик домового перехитрил! — и Кадило расхохотался.

Панамка тоже прыснул.

— Пойдём к нашим, расскажем? — засматривая в глаза Кадилу, предложил он.

— Вот ещё! Побегу я докладывать, — заартачился тот. — Иди, если хочешь.

— А ты?

— А я с Лёнькой гулять буду.

— Мне, пожалуй, домой надо, — вспомнил Лёнька. — А то бабушка опять проснётся…

— Не проснётся! — ответил Кадило с такой убеждённостью, что мальчик вмиг успокоился. — А может, ты сам спать хочешь?

— Я не хочу, — поспешил ответить Лёнька. — Только… куда же мы пойдём?

Глубокая ночь хозяйничала в Песках, где одни уже давно спали, а другие, те, кто бодрствовал в это время, старались до рассвета управиться со своими делами: полетать, поохотиться, поквакать и поцвести. Но что было делать в эту пору Лёньке?

— А ко мне в гости пойдём! — нашёлся Кадило. — Дом мой вот, далеко ходить не нужно.

Дом бабки Долетовой темнел по другую сторону улицы, выделяясь на блёклом фоне серого, как будто туманного неба.

— Пойдём туда? — спросил Лёнька.

— А чего! — встрянул Панамка, планы которого, похоже, изменились. — Конечно, пойдём, раз Кадило зовёт.

Кадило хмыкнул и, кивнув Лёньке, двинулся через улицу. Панамка потрусил за ними.

— Здорово этот писатель живёт, а? — спросил он, поглядывая на Кадило. — А уж в городе-то, поди, чего у него нет!

— А тебе-то что? — с прохладцей отвечал Кадило. — Тебе вообще сладкого нельзя.

— Это почему? — Панамка даже остановился.

— Избалуешься быстро! Сегодня — конфеты, завтра мороженого захочется, а послезавтра тебе торт со свечками подавай.

— Не надо мне никаких свечек, — напыжился домовёнок. — Тебе хорошо говорить: живёшь у своей бабки, каждый день ватрушки трескаешь. А я что, всю жизнь в пустом магазине жить должен?

— А ты не живи, — парировал Кадило. — Возьми и переберись к сказочнику, ты же теперь считай друг ему. А ещё лучше — поезжай-ка с ним в город. Он там, чай, не в общей квартире ютится. Сказочник — это тебе не Васька Попругин.

Панамка взволнованно засопел. Он не мог понять, шутит ли по своему обыкновению Кадило или говорит серьёзно.

Они подошли к крылечку бабки Долетовой. Дверь в дом охранял амбарный замок, и Лёнька остановился у крыльца.

— Здесь тебе с нами не зайти, — сказал ему Кадило. — Обойди дом, там другая дверь. Я её изнутри открою.

Лёнька послушно затопал к другой двери, но вдруг резко остановился и обернулся — Кадила и Панамки на крылечке уже не было.

Дом бабки Долетовой разделялся на две половины — холодную и тёплую.

— Изба большая, — говорил Кадило, ставший вдруг очень степенным и домовитым, — всю отапливать накладно. Зимой, как ни крути, тесновато приходилось, зато летом жили по-барски: тута ещё всяких чуланчиков и подчуланчиков полно. А нынче моей бабке и тёплая изба велика, как дети-то по свету разъехались.

— А отчего разъехались? А что у вас в холодной? — сыпал вопросами Панамка.

Едва ли не впервые бездомный хохлик оказался в человеческом жилище и с жадностью набирался впечатлений.

— В холодной? Старьё разное за восемьдесят лет… И ещё кое-что, — Кадило помолчал. — Там у моей бабки тайник для предметов культа. Хотите поглядеть?

— Хотим! — за двоих ответил Панамка, которому всё было одинаково интересно.

Дверь в холодную была заперта аж на два замка — внутренний и навесной. Невесть откуда Кадило извлёк нужные ключи и при этом обронил непонятное:

— От нас не утаишь, нас не обманешь…

Все три больших окна в холодной половине были плотно завешены мешковиной и, судя по всему, не прозревали давным-давно. Внутри холодная скрывала несметное количество «старья», чем напомнила Леньке бабушкин чердак. Но множество икон, обветшалых книг в старинных переплётах, всевозможной церковной утвари придавало помещению такой несуразный вид и вызывало такие противоречивые ощущения, что сразу было ясно: холодная изба бабки Долетовой — единственная в своём роде.

— У-у-у, сколько икон! — прогудел Лёнька. Прежде он встречал столько лишь в музее.

— А зачем ей так много? И где она их взяла? — затараторил Панамка.

— Это со всех окрестных деревень добро, — ответил Кадило. — Как кто в город на жительство уезжает, так всё это бабке моей и тащит.

— Почему?