Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Потому, что Катерина Долетова в нашем многогрешном краю первая в церкви прихожанка, чуть не святая — такую славу заимела.

— Как Егор Сеничев? — подсказал Лёнька, но Кадило скривился, словно от оскомины.

— Вот сравнил: один в небо кличет, а другой в землю тычет.

Мальчик окончательно запутался в характеристиках бабки Долетовой и беспомощно смотрел на Кадилу. Панамка наконец тоже замолчал и только без устали стрелял по сторонам глазами.

Кадило призадумался. Как настоящий хозяин дома он обязан был отвечать на вопросы гостей. В данном случае отвечать было не шибко приятно, однако что поделаешь… Лёнька всё-таки свой, уже много знает о Песках. Ну, пусть узнает ещё о бабке Долетовой. Если Кадило и проглядел что-то в жизни бабы Кати, не сумел что-то исправить — то, по крайней мере, он старался это сделать и не его вина, что все получилось не так, как хочется…

— Что, ознакомились с экспозицией? — отгоняя мрачные мысли, спросил Кадило. — Пошли теперь в тёплую избу, на действующие экспонаты посмотрим.

И в горнице бабки Долетовой первым делом бросались в глаза иконы на стенах и целый иконостас в углу. Перед ним темнела незажжённая лампадка. Рядом на полочке, завёрнутые в салфетку, лежали свечки, стояла бутылка с маслом для лампады. Ещё одну полку занимали книги — судя по названиям на корешках, божественные.

Железная бабкина кровать была заправлена как по линеечке и смахивала на белое изваяние у стены. И вообще всё у Долетовой в комнате было белое: скатерть на столе, занавески на окнах, чисто выбеленная печь. Лёнька, научившийся у домовых видеть в темноте, с немалым удивлением заметил, что в комнате нет ни фотографий, ни зеркал, никаких излюбленных деревенских украшений. Несколько подавленный этой белой пустотой, мальчик пытался представить, какая же в действительности бабка Долетова, но образ её никак не складывался…

— Какая хозяйка моя? — переспросил Кадило. — Да на вид бабка как бабка, ничем особым свыше не отмечена. Её, Лёнька, хорошо узнать надо, чтобы понять, какой это божий подарочек. Она ведь не всегда такой ретивой до веры была… Лет пятнадцать назад моя бабка в убеждённых атеистках ходила и всех древних старушонок, которые ещё в прошлом веке выросли, против Бога агитировала.

— Как это так? — спросил Лёнька.

— Я и сам не понимаю! — с чувством ответил Кадило. — Вот слушай, я тебе её биографию обрисую.

Мужа с войны Катерина не дождалась, одна подняла четверых детей. Работала на ферме, как и бабушка твоя, до работы была злая, как будто пружина в ней какая-то сидела. Всех хотела за пояс заткнуть. Окончила техникум заочно, в заведующие фермой выбилась. Активистка была такая, что аж страшно за неё становилось… На всех собраниях и слётах до хрипоты выступала. Даже чуть в партию не вступила, но тут как раз на пенсию вышла, а в пенсионерах партия почему-то не нуждается.

Тогда и заговорили в Песках: всё, потухла Екатерина Долетова, завершилась её ударная трудовая вахта. И сама она вначале приуныла: «Ой, дура я, дура набитая!.. Нет бы раньше в коммунисты податься, теперь бы по партийной линии бес меня кто из заведующих снял». С самой-то фермы, заметь, никто её не увольнял, хочешь — иди опять в доярки. Но разве ж Долетова после своего командирства пойдёт к бурёнкам в стойло?

И вот затаилась баба Катя, исчезла на время с глаз людских. А потом взяла и повесила в избе икону. Никто этому значения не придал, а Долетова в церковь стала наведываться, Библию почитывать… Так её ослабевшая пружина в другую сторону закручиваться начала. И только тогда народ дружно рты поразевал, когда Долетова во весь голос о Боге возопила.

Если бы она взялась самогонку гнать и из-под полы продавать, в Песках и то бы меньше удивились. А тут никто понять не может, как из Долетовой в одночасье такая ревностная богомолка получилась. Самые сердобольные жалели бабу Катю: «Не иначе от горя она помрачилась, ведь сколько лет на ферме проработала, одной работой жила, а тут — пенсия! Глядите, ещё в монастырь уйдёт наша Катерина!» Другие злословили: «Никуда эта сума перемётная не уйдёт: чай, в монастыре жить — это не в президиуме юбку протирать!»

А баба Катя будто и не слышит никого, каждый день в райцентр в церковь мотается, икон себе в дом понатащила, книжек… И один за другим замолчали люди, ну а что сделаешь? Была атеистка, стала верующая — в жизни, может, ещё и не то бывает. А закон в Бога верить не запрещает.

И вот как свыклись все с бабкиной переориентацией, как поутихла о ней молва, она и поняла, что пришло время действовать. Ведь если только молиться потихоньку, кто ж тебя заметит? А Долетовой слава нужна, она всю жизнь за неё боролась. И стала баба Катя возвращаться к активной общественной жизни, только под другими лозунгами. Раньше она когда с трибуны кого-то клеймила, то непременно с позиций марксизма-ленинизма, а теперь от имени Бога заговорила. И сама была вездесущая и всеведущая, знала про каждого всё — до последнего слова, до последнего шага. Стали Долетову в Песках не шутя побаиваться, а те, кто посмеялся над ней когда-то, сто раз об этом пожалели. И как не испугаешься, если за всякую ерунду Долетова над тобой принародно божий суд устраивает, а у самой глаза стеклянные, на губах пена… Тут и не веришь ни во что — перекрестишься, если она недалече рыщет. В общем, Лёнька, у нас в округе самого Бога меньше боятся, чем эту приходскую чуму.

— И моя бабушка боится?

— Нет, бабушка мою неистовую не больно жалует, а вот над Пелагеей Долетова заимела власть. Пелагея ей в рот смотрит, поддакивает, помогает грешникам косточки перемывать. Акимыч однажды их благочестивую беседу услыхал и говорит: «Тебе бы, Николаевна, не в церкви службы простаивать, а в газете работать». — «Это почему ж так?» — «А потому, что бичевать да ярлыки вешать — оно как раз журналистское занятие, не христианское. Или не в Библии написано: не суди, да не судим будешь?»

Лучше бы он этого не говорил. Долетова вскочила, захватила побольше воздуху да как зайдётся криком! Ох, досталось тогда деду Фёдору, как ни от кого в жизни не доставалось. И Пелагея свою долю заодно получила, до смерти перепугалась. Кормишины тогда в дом убежали, а Долетова ещё час под их окнами стояла, божий глас в ней не умолкал.

Правда, Пелагею она скоро простила, куда ей без Пелагеи — в Песках у неё одна поддержка осталась. Не то что в других деревнях. Долетова и то говорит: «Надоть мне в Раменье перебираться, поближе к святой церкви…» Оно понятно: что ей Пески, кого здесь вразумлять-наставлять?..

— Так ты что, в Раменье переселишься? — спросил Панамка, до того прилежно слушавший Кадилу.

— Не знаю, — угрюмо ответил тот. — Не хочу я никуда с ней переселяться, устал я от неё. Если бы этот дом купил кто-нибудь, я бы здесь остался. Да кто ж его купит, кроме дачников? Приедет сюда какой-нибудь… Мойдодыров!..