Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Как же мне домой попасть?.. — потерянно спросил Лёнька не то его, не то самого себя. — Меня ведь бабушка ждёт, и Акимыч скоро вернётся…

— Сродники твои? А отца с матерью несть у тебя, чадо?

— Как это несть? — Лёнька надул губы. — Они в Москве. А к бабушке в Пески я гостить приехал.

— Говор-то не московский у тебя, — улыбнулся старец, — безвестный вовсе мне говор. Как-то тебя именем зовут?

— Лёня…

— Вот, Лёня, свет мой нечаянный, нету в нашей стороне Песков и неколиже не бывало, а одна дебрь лесная на двадцать верст окрест.

— Не бывало? Так значит… — у Лёньки сделалось сухо во рту, — значит, они ещё только когда-нибудь будут? Значит, Голубинка принесла меня… в старину?!

Старец благоговейно перекрестился:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божие, помилуй мя грешного!.. Дивно воистину явление твое, чадо, и несть числа чудесам Господним!

Лёнька почувствовал, что из-под его ног уходит земля.

— Так где же я? Что сейчас вообще… происходит?

— В Москве нынче княжит Михаил Ярославич прозвищем Хоробрит. Ведомо тебе про такого?

— Нет…

— Татары пришли на Русь и многие грады разорили, церкви Божьи пожгли и людей побили…

— Татары… Татаро-монголы?

Маленького роста, проворные смуглые люди с рысьими глазами, на быстрых, как вихрь, степных лошадях… Бесстрашные и безжалостные… Мальчик знал о них.

— Золотая Орда… Чингисхан, Батый, — вспоминал он.

— Батый окаянный повоевал русскую землю, — со скорбью проговорил старец. — За грехи наши тяжкие попустил Господь поганых.

— Но ведь это так давно было!..

У Лёньки замерло сердце, когда он попытался представить толщу лет, отделявшую его от своего времени.

— Как мне назад вернуться, дедушка?..

— А ты не унывай, чадо, — бодро ответил тот. — Бог нам прибежище и сила, на него будем уповать.

Он вошёл в свою хижину и вернулся оттуда с двумя деревянными чашками в руках.

— Вкуси, Лёня, что нам послал Господь, милующий и питающий рабов своих.

В чашках были простая вода и янтарный текучий мёд, над которым тут же загудели шмели.

— А вам надлежит с цветков нектар собирать, — сказал им старец, и полосатые лакомки дружно полетели прочь.

«Может быть, он волшебник? — с затаённой радостью подумал Лёнька. — Если волшебник, он мне поможет».

У старца оказалось и немного хлеба, уже слегка очерствелого. Он разложил всю трапезу на холстинке прямо на земле и, встав на колени, помолился над нею. Лёньке показалось, что старец ждёт того же и от него. Мальчик молча потоптался на месте. Хозяин вздохнул, перекрестил пищу и пригласил Лёньку отведать хлеба насущного.

— Дедушка, а вы почему здесь один живёте? От татар прячетесь? — после заботы о возвращении домой этот вопрос занимал Лёньку сильнее всего.

Черты старца тронула мимолетная улыбка.

— Не от брани я укрываюсь, милое дитя, а притек сюда поработать Богу. Тридцать годов назад покинул мир ради безмолвия пустыни.

— Кто же вы, дедушка? — спросил оробевший Лёнька.

— Грешный чернец Софроний, — смиренно ответил тот.

— А почему вы к Богу в лес пришли?

— Измлада я был привержен к Богу и возлюбил иноческий чин, жаждая подклонить главу под благое иго креста, — отвечал старец с видимой почтительностью к малолетнему гостю. — Осьмнадцатилетним юношею был пострижен в монахи и немало лет по мере сил своих подвизался в монастыре, навыкая угождать Господу молитвою и трудом и нисходить в глубину смирения. Но, возрастая летами, более и более желал я уединиться и просил о том Господа. И вот, внял Великий Человеколюбец молитвам моим и не оставил оные без исполнения. Преподобный отец Феодорит, игумен монастыря, благословил меня на отдаленное пустынножительство, и простился я с братиею своей. Долго ходил, ища спасительного пристанища, и вот полюбилось мне место сие как удаленное не токмо от жилищ, но и от путей человеческих. С Божьей помощью устроил себе шалаш, а после и келию. С тех пор неисходно провожу дни и ночи под сению леса вдали от житейских волнений.

— И никто не приходит сюда? — у Лёньки что-то не связывалось в голове, и, когда взгляд его упал на расстеленную холстинку, он понял, что именно: хлеб, кто-то же приносит его старому монаху!

— Поселяне, приходящие ради душеполезной беседы и совета духовного, приносят сии дары, — объяснил старец. — Случается также, братьев-иноков посылает Господь на утешение мне, недостойному рабу.

— Как же вы тридцать лет здесь один живёте? — спросил Лёнька.

— Находились благочестивые люди, кои желали разделить со мною тесный и прискорбный путь сей…

— А где эти люди?

— Принуждены были все вернуться кто в мир, а кто в монастырь, — сказал седой подвижник, — ибо пытались возложить на себя не свой крест. Изведав же трудность пустынного жития, не дерзнули оставаться здесь доле.

— А вам тут разве не страшно?

— Много претерпел страхов и я, убогий, особенно же в первые лета, — с кротостью поведал старец, — хотя сам избрал страдную стезю и вступил на нея с восторгом. Но минули дни первой горячей радости и умиления, восторг сменился душевной сухостью и тоской невыносимой. Сердце, омраченное страстями, не рождало молитву, рассеянный ум мой не повиновался, и душа, яко потемненная, рвалась бежать из-под креста. Воистину, где люди — там и немощи.

Старец вздохнул из глубины сердца и перекрестился.

— Паче всех иных причиняли скорбь искушения от духов злобы поднебесных. Принимая видимый образ скверных чудищ, невидимые сии враги устремлялись на мя с адской злобою, грозясь разорвать на части. Таков обычай у падшего духа — устрашить трудника спасения, во еже воспрепятствовать ему в самом начале, ибо впоследствии не надеется уже лукавый одолеть его. И если бы не сила Христова, в немощи людской совершающаяся, то ни один ревнитель жизни духовной не устоял бы в сей жестокой брани. А попаляемые святой молитвой, сокрушались и рассеивались полчища бесовские, яко смрадный дым!

— А диких зверей вы тоже молитвами прогоняете?

— После диавольских страхований дикие звери не внушают уже страха, — просто отвечал отшельник. — Се суть одушевленные создания Божии и по замыслу Его призваны повиноваться человеку, созерцая в оном светлый Господень образ. Обаче в согрешающем человеке замутняется сей царственный образ — и несмысленные твари не узнают его и делаются свирепы и кровожадны. А чистота души, пребывание в правде и истине могут и свирепость преложить в покорность. И вот лютые животные удаляются, не сделав человеку никакого вреда, а иные, полюбив его странноприимство, приходят вновь, как давние знакомцы. А что, чадо, не вкушаешь ястия пустынные? — заметил вдруг отец Софроний.

— Я вкушаю, — поспешил ответить Лёнька. — А как же вы, дедушка, я весь ваш хлеб съел…