Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Не смущайся всуе, доброе чадо, — успокоил его старец. — Господь посылает потребное и полезное и душе и телу нашим, ибо есть податель всякой пищи и кормитель всего мира. А того, что дарует мне по неизреченной своей милости, с избытком довольно для меня.

— У вас хлеб очень вкусный, — сказал Лёнька, — я такого никогда не ел. Спасибо вам, дедушка.

Хлеб старца был чёрен почти как земля и несвеж, но мальчик отнюдь не кривил душой: в залежалом ржаном ломте и жизни, и силы было больше, чем в магазинной буханке самой лучшей выпечки.

— Благодари Бога, чадо, — ответил старец и сам перекрестился, вполголоса прочитав какую-то молитву.

— Вы извините, дедушка, я всё-таки не понимаю, зачем, чтобы Богу молиться, нужно ото всех уходить и жить одному? — спросил Лёнька как мог деликатнее, чтобы не обидеть боголюбивого хозяина поляны.

Ласковая улыбка старца указала, что грешный чернец Софроний ни один вопрос не почитает обидою для себя.

— Ты зришь одними телесными очами, но не внутренними, любезный отрок, — сказал он. — Так же судит и мир о трудниках спасения, примечая лишь узость и жестокость иноческого пути. А поелику мир не ведает о сокровищах, кои обретаются в общении с Богом, то и отвращается подвига монашеского яко неразумного и тщетного. Меж тем где, как не вдали от суеты, от людского многоглаголания, расслышишь слово Божие? Ради Единого Бога притекаем сюда, совлекаясь мирской жизни. Отсекаем навсегда всякое свое хотение, противустоим брани плотской и брани духовной, дабы уготовать самого себя в жилище Святого Духа. Есть ли для христианина лучшая часть? Ради сего все скорби и лишения вожделенны, все бдения и ночи бессонные, и алкание, и жажда…

Лёньке казалось, что слова черноризца изливаются не из уст, а из самой его богопреданной души. И по мере того как они звучали, на мальчика нисходил покой. Его уже не пугала древность и суровость времени, в котором он очутился. В удивительном праведном старце было что-то такое, что соединяло с ним Лёньку, несмотря на все пролегшие между ними века. Почему-то вспомнился Егор Сеничев, и Лёнька подумал, что, живи Егор в эти седые лета, он был бы похож на святого старца Софрония.

Мальчик поднял голову в небо, где над лесом одно за другим поднимались облака, словно огромные охапки белоснежной пряжи. «Деды встают», — говорила о таких Лёнькина бабушка. Одно облако напоминало Хлопотуна, если представить домового белым и пушистым.

Это сравнение наводило на мысль о Песках, и Лёнька взгрустнул — не шибко, однако так, что старец заметил.

— Чем же тебе Пески твои так любезны, Лёня? — спросил он.

— Всем, — ответил тот, не выпуская из виду замечательное облако. Воздушный Хлопотун уплывал за лес и как будто махал Лёньке дымящейся лапой.

И от этого ли, от чего ли другого, но мальчику вдруг захотелось рассказать старому иноку о своей деревне.

— Я бы наши Пески ни на что не променял, честное слово! — с неожиданным подъёмом заговорил он. — Акимыч — то же самое. Только плохо, что сейчас они совсем маленькие стали, всего три дома.

— А что так? Глад разве случился, нестяжание или мор страшный?

— Ну, нет, конечно, просто в город все бегут.

— От кого же хоронятся, чадо?

Лёнька удивился непонятливости старца.

— Да ни от кого не хоронятся. Не нравится им в деревне, говорят: скучно.

— Зело недоуменно сие, — промолвил отшельник. — Искони поселянин питается трудом рук своих, а земля оратаю матушка-кормилица. Как же ея отрицаться? Почто выступили люди из обычного порядка?

В голубых глазах Софрония плескались боль и сострадание такие неподдельные, что у Лёньки вылетели из головы все слова. Он представил себе, что должен думать древнерусский старец о времени, когда крестьяне бросают на погибель бесценную землю своих предков и убегают в чужие им города непонятно зачем. От этого Лёнька и сам почувствовал себя виноватым.

— Я не знаю, дедушка, — признался он, — я сам ничего не понимаю. Мне в деревне очень, очень нравится, я ни минутки там не скучал!

Пески, теперь отстоящие от него на много столетий, вспомнились мальчику так ясно, подробно и чувственно, что непроизвольная дрожь прошла по его телу. И Лёнька начал рассказывать старцу о Песках.

Ему хотелось ничего не упустить, ведь и прожил-то он у бабушки лишь неделю… Но столько всего случилось за этот срок!.. Поэтому Лёнька принимался говорить об одном, потом сбивался на другое, возвращался и досадовал, что не может стройно и логично описать свою жизнь в Песках.

Старец Софроний слушал его со всем вниманием, не перебив ни единым словом. Однако внезапно пустынник резко изменился видом: казалось, он весь обратился в слух и с благоговением внимал чему-то, помимо Лёнькиных слов.

— Что с вами, дедушка? — спросил мальчик, прервавшись на полуслове, но старец не отвечал. Он по-прежнему был открыт каким-то таинственным глаголам.

Лёньке не оставалось ничего иного, как подождать. Когда старец наконец обратился к мальчику, лицо его цвело небесной радостью.

— Помедли, чадо, — попросил он и ещё какое-то время с жаром молился. Закончив молитвословие, отец Софроний поднялся с колен и сказал своему гостю:

— Ступай со мною, чадо.

— Куда? — удивился тот.

Седой подвижник приблизился к мальчику и положил ему на плечи свои претруждённые морщинистые руки.

— Желаешь ты зреть деревню свою при самом ея зарождении?

— Пески? — спросил Лёнька и не услышал собственного голоса: сердце его ходило в груди, как колокол.

— Пески, — сказал старец, исподволь любуясь отроком.

…Они оставили солнечную поляну с кельей и вступили под сень первобытного леса. Тут тоже змеилась тропка, и по ней, как показалось Лёньке, ходили чаще.

— Четыре года минуло, как осадил нечестивый Батый град Рязань, — говорил старец, продвигаясь вперёд, — и чрез толикое время взял ея… Не осталось во граде ни единого, кто бы жив был: все испили смертную чашу. И вся земля рязанская опустела. Токмо немногие поселяне милостью Божией избежали смерти от супостатов. Тогда бежали от зловерных в нетронутые пределы, ища княжеской защиты. Да князья нынче худые заступники: междоусобные брани, ненависть братоубийственная и ревнование снедают силы их; а Русь великая стонет стоном, раздираемая в клочки. Вот и возбоялись иные обездоленные оседать по весям, а ушли в самую гущу лесов, идеже не достанут их ни княжеские раздоры, ни алчность ордынских баскаков. Посему однажды и мое уединение нарушил промысел Божий — послал мне соседей в дикий лес. Были то пришлецы рязанские, со скотинкою и скарбом. Как выгнал ворог из отчих домов, так и не ведали покоя в поисках земли обетованной… А открыв мою келию, пришли все, сколь было их, с женами и чадами: поведали о бремени своем и просили, чтобы остаться им по соседству и поставить в пролесках дворы, тако приглянулось им место сие. А наипаче ради Господа Бога просили помолиться за них, и уразумел я, малый служка Божий, что православные души сии вручаются мне для окормления, и помолился Спасителю вкупе с ними.