Иштван Фекете - Келе

— Как не знать — знаю! Как-то раз, когда мы возвращались из дальнего перелета, он обрушился на нас с высоты: будто белые пушинки со свистом закружились вокруг. Многих из нас, кто устал от полета, он прижал к земле, но когда мы опустились вниз, от белых пушинок и следа не осталось.

— А в эту пору снег всегда остается на земле. Большое Светило высоко в небе, и прежней силы в нем нет… Слышишь? — Вахур кивнула в сторону двери и прислушалась.

За дверями сарая забегал, зашелестел ветер, и крикливые грачи смолкли.

На смену туману сперва пришли низкие, серые облака, затем их разорвал отдаленный гул, и вот уже небо до самого горизонта оказалось затянуто тяжелыми, мрачными, графитно-серыми тучами.

Ветер ревел и неистовствовал, жалобно скрипели стропила крыши, деревья, испуганно охая, старались корнями цепче ухватиться за землю. Поросенок Чав забился к себе в закут; подозрительно щуря маленькие глазки, он всматривался в набежавший сумрак. Куры расселись по местам в клетушках, точно приготовились к ночлегу, дисциплинированные гуси тоже загодя успели скрыться от непогоды, и только утки шныряли по двору, хитрыми глазками-бусинками поглядывая на мрачное небо. Но спохватились они поздно: резким порывом ветра их едва не унесло прочь со двора.

— Эй, Жучка!.. Гони к дому этих дурех! Ату их!

Собака рыча принялась гоняться за бестолковыми крякушками.

— А ну, марш домой! — лаяла она без умолку и носом с такой силой подтолкнула одну из уток, что та проделала тройное сальто.

— Кря-кря-кря! — возмущенно заголосили утки. — Какое твое дело, Вахур? Нам и здесь не страшно!..

В ответ на это собака ухватила самого почтенного селезня — только перья полетели, — и тут неугомонный утиный народец вынужден был признать, что Вахур шутить не намерена; пришлось забраться в птичник, но и оттуда утки наперебой поносили собаку.

— Лежебока! — кричали рассерженные утки. — Соня! Лодырь! Ворюга… даже отрубями не брезгует… наш корм норовит сожрать.

Но голоса их заглушил неистовый рев ветра. Яростными порывами обрушился он на округу, и старый Янош Смородина, укрывшись в доме, озабоченно качал головой.

— Надеюсь, хватит у него ума переждать непогоду…

Но Берти не стал пережидать. Он и без того задержался, потому что долго не мог продать привезенный товар; к тому же в городе, среди домов и порывы ветра не казались такими сильными. Но едва они с Мишкой выбрались за город, как Берти пришлось застегнуться на все пуговицы.

Поначалу он подивился даже, видя, с какой поспешностью Мишка перебирает ногами.

— Чего это ты заторопился вдруг? Опять, небось, все фокусы на уме!

Откуда было Берти знать то, что уже успел предугадать Мишка. Человек пока еще видел только низкие, серые облака, с шелестом проносившиеся над головою, но ослик уже почуял бурю, что надвигалась следом. И впрямь: едва они успели пройти полпути, как серые облака вдруг кончились, будто иссякли, и за ними с угрожающим рокотом подступили иссиня-черные тучи.

Теперь уже Берти больше не подозревал Мишку в подвохе.

— Давай, друг, поторапливайся, не то нам с тобой обоим крышка!

Ослика не было нужды подгонять, он припустился во всю прыть. Тополя вдоль обочины шумно гнулись под ветром, и рев урагана заглушал скрип тележки. Вмиг потемнело так, словно в вечерние сумерки, а ветер полными пригоршнями швырял в лицо Берти мелкий, жесткий снег.

— Эй, Мишка, выручай, выноси, голубчик!

Ослик несся, как подстегнутый.

Мгла сгустилась непроглядная, нельзя было различить даже контуры придорожных деревьев, но Берти чувствовал, что пока еще они не сбились с пути, и теперь вся надежда была на Мишку.

Снег принес и похолодание. От туманной мягкости утра не осталось и следа, накатывающие волны ледяного воздуха резали словно нож. У Берти, сколько он ни пытался отвернуться от ветра, — смотреть вперед было бесполезно, все равно ничего нельзя было разглядеть — лицо совсем посинело от холода.

— Ну, еще чуток, Мишка, теперь до дома недалеко…

Мишка, с трудом переводя дыхание, старался не сбавлять темпа. Ветер залеплял ему нос и рот колючим снегом, но ослик не сдавался. Со всем упрямством, свойственным его породе, он налегал на постромки, и чувствовалось: он не сдастся, не уступит, даже если свалится посреди дороги.

У Берти уж и подбадривать Мишку сил не осталось, когда тележка внезапно свернула в сторону. Берти едва успел подумать, что вот сейчас они опрокинутся в канаву, но ослик, едва переводя дыхание и дрожа всем телом, остановился у крыльца.

— Добрались, слава тебе господи! — выскочил навстречу Смородина, но Берти только промычал в ответ нечто нечленораздельное. В кухне он бессильно рухнул на стул, приходя в себя, пока Смородина ставил ослика в сарай.

— Одно могу сказать, дядя Янош, — были первые слова Берти, — будь моя воля, я бы озолотил нашего Мишку.

— Дрожит бедняга, как осиновый лист, — подхватил Смородина. — Насилу до сарая добрел.

— Оно и немудрено! Ни одному коню такое не под силу. Не погода, а светопреставление, сколько на свете живу, а этакой страсти не видывал! Вы только выгляните в окошко!

— Выглядывай — не выглядывай, на дворе тьма, хоть глаз коли.

И действительно: ревущая белая мгла густой пеленой колыхалась перед окном, и уже в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Ветер дул только в одном направлении — с севера, густые хлопья снега летели почти горизонтально, и казалось, снегопаду не будет конца.

Немного погодя Берти выбежал во двор и плотно запер дверь сарая. Пес тоже оказался запертым на ночь, но его это ничуть не огорчило: в такую непогоду все равно нет нужды нести сторожевую вахту.

Мишка молчал, и только бока его подрагивали; он все еще не мог прийти в себя от пережитого напряжения. Аист чувствовал, что та большая перемена в окружающем мире, которой его пугали, наступила, но страха не испытывал. Мишка оказался прав, когда успокаивал его: пока есть пища, бояться нечего, и мерз аист не больше, чем собака, которая грелась, прижавшись к Мишке.

На рассвете приятели проснулись от ощущения, будто что-то случилось. Они прислушались, Вахур, подойдя к двери, даже принюхалась; и вдруг всем стало ясно: ветер утих. Приятелей разбудила наступившая тишина. Потом они опять было задремали, но тут Берти распахнул дверь в сарай.

— Ну, как вы тут? — весело осведомился он.

Берти по случаю холодов облачился в меховую шапку и сапоги. В руках он держал ломоть хлеба с солью, а голос его звучал мягко и ласково.

— На-ко вот, Мишка! — Берти погладил ослика. — А потом задам тебе овса.

Мишка при слове «овес» поднялся, но ноги его все еще дрожали, и Берти знал, что на этот раз ослик не притворяется.

— Вот ужо наступит пора, и будет у тебя все, что твоей душе угодно: и репа, и люцерна, и кукуруза. И собачонок чужих лягать тебе позволю, когда вздумается, — продолжал Берти. — Даже если захочешь захромать шутки ради, — валяй, я не против.