Иштван Фекете - Келе

Воздух снаружи был еще насыщен влагой, но тепло пробивалось даже сквозь прохладу раннего утра.

— Здесь Келе, здесь наш друг, — оживленно зачирикали воробьи.

— Да, здесь Келе, — закукарекал Курри, молодой петушок. — И мы все его почитаем.

Мишка намеренно замедлил шаги, потому что такая популярность аиста и ему была лестна.

— Кря-кря-кря, — шумели, весело хлопая крыльями, утки, — как же вам его не почитать, когда он вашего папашу в темя долбанул…

И только гуси, сохраняя достоинство, неподвижно стояли на одной лапке. Они даже головы не повернули в сторону Келе: тут он, ну и ладно. Гуси смотрели на небо, ловя взглядом своих вольных собратьев, которые сейчас возвращались из далекого, загадочного родного края.

В сарае как будто ничего не изменилось. Вот разве что гора сена у стены стала меньше, да плуг не сверкал, как прежде, прихваченный зимней ржавчиной; по углам висела разорванная паутина, но воздух тут был чище, чем в хлеву, а через распахнутую настежь дверь пригревало солнышко.

Мишка улегся возле кучи сена на своем прежнем месте, Келе вскочил на жердину, и едва они успели разместиться, как, виляя хвостом, в сарай ворвалась Вахур. От великой радости собака растянула пасть, точно в улыбке.

— Я тоже больше в хлев не пойду. Опять будем жить здесь втроем.

— Старая дружба — она самая верная, — Мишка умиленно повел ушами. — По правде говоря, мне изрядно надоело смотреть, как Му лижется со своим теленком, да и Копытко тоже нам не компания.

— Верно, Мишка, — Вахур улеглась под бок к ослику. — А маленькая Бу совсем обнаглела. Помните, как тряслась над ней дуреха-мамаша? И что бы вы думали: прилегла это я вчера вздремнуть немножко, а Бу подходит ко мне и давай со всех сторон обнюхивать. Я жду, потому что понять не могу, чего ей надо, и тут она меня как лизнет в морду. Язык у нее будто весь в мелких колючках. Представляете?..

— Ты ее укусила?

— Что ты, Келе! Вздумай я ее тронуть, Му весь хлев разнесла бы. Она пялилась во все глаза на свою нескладеху Бу и так и таяла от умиления… Выйдем погреться, когда Большое Светило взойдет повыше?

— Выйдем, — кивнул осел, — Большое Светило изгонит из нас холод и прогреет кости. А пока не поспать ли нам?

Вахур тотчас положила голову на лапы, но Келе спать не хотелось. У Келе была своя тайна, и тайна эта словно пролегла между ним и его друзьями. След от раны на крыле был едва заметен, перья с каждым днем отрастали, но в хлеву он не очень решался их разглядывать. И всякий раз, как Берти входил в хлев, аист замирал от ужаса: как бы человек не вздумал снова обрезать ему перья. В тесном хлеву от человека было и не убежать, а сейчас, когда Келе опять очутился в сарае, страх его чуть поутих. Он посмотрел на своих приятелей, сладко посапывающих во сне, и осторожно расправил крылья.

Глаза аиста устремились вдаль; за открытой дверью проглядывало бескрайнее серое небо. Там, за открытой дверью была свобода. Перья отросли уже больше чем наполовину, и крылья почти приобрели свою прежнюю форму. Келе тихо сложил крылья, нахохлился и закрыл глаза, но уснуть ему так и не удалось. Он чувствовал приближение весны, солнца, тепла и думал об упругих облаках, которые когда-то расстилались под ним и, пожалуй, опять будут простираться под крыльями. Дверь сарая была распахнута настежь; надо надеяться, что она окажется открытой и в тот момент, когда можно будет улететь прочь. Келе выглянул за дверь, и бескрайний простор как бы подступил ближе к его сердцу.

Снег сошел, и на дворе уже почти просохло. В садах из-под кустов робко проглянули тоненькие травинки, луг, правда, оставался еще бурым, не решаясь зазеленеть, но озимые посевы радовали глаз такой буйной зеленью, в какую они одеваются только раз в году.

Вдоль южной опушки леса прошлогодняя палая листва сделалась сухой и ломкой, как бумага, под кустами сотни подснежников клонили к земле свои белые головки, а на старом дубе ворковал перелетный дикий голубь.

— Гули-гули, я видел… весна идет к нам, приближается. Я сам видел, я видел ее… На голове у нее венец из цветов, она несет нам песни и любовь… Я видел ее…

— Так мы и поверили: мало ли кому что привидится! — загомонили синицы с такой самоуверенностью, что зеленый дятел — рослый красавец с красным оперением на голове — вынужден был сердито прикрикнуть на них:

— Цыц, вертихвостки, голубь зря болтать не станет!

Синички принялись испуганно оправдываться: с дятлом шутки плохи, клюв у него большой и твердый.

— Мы вовсе не голубю это говорили, а гусенице, — щебетали синички. — Гусеница пока еще не пробудилась от спячки, так что ее слова и вправду не в счет… Не сердись, мы никого не хотели обидеть.

— Тогда помалкивали бы лучше! — еще раз недовольно пробурчал дятел и выписал над лесом такую плавную дугу, будто летел вдоль кромки невидимой завесы, тянущейся до самого неба.

На светлой полянке стояли олени, нежились на припеке, и кожа у них зудела: начинался период весенней линьки.

Косули отогревались среди зарослей кустарника, зайцы пока еще прятались в норах по склонам холма, белки грызли еловые шишки. Старый фазан вышагивал по просеке, красуясь в своем весеннем уборе, — точь-в-точь заправский щеголь на променаде, а невзрачные, серые фазаньи курочки со сладостным трепетом взирали на бравого рыцаря со шпорами на ногах, и их ничуть не смущало то обстоятельство, что у блистательного красавца пустые и голова и сердце.

— Смотрите, смотрите: наш фазан идет! — восхищенно моргали курочки. — Какой красавец! — и они ревниво оглядывали одна другую.

Но стоило только голубиному воркованию подобно отдаленным звукам органа огласить лес, как звери и птицы забыли зло и вражду: сердца раскрылись, мягкие и доверчивые, будто выстланное пухом гнездо. Голубь, хлопая крыльями, взмыл в воздух и подался дальше к северу, но теплые звуки его песни эхом плыли над лесом. Деревья выпрямились, простирая вверх ветви, травинки острыми стрелками потянулись к солнцу, на кизиловых деревьях лопнули набухшие почки. Пешеходные тропы с такой плавностью поворачивали к югу, словно знали, что вскоре, одаряя песнями, смехом и охапками цветов, по ним пробежит сама Весна.

Залитая солнцем, сияла вся округа, наполнились теплом и светом даже самые укромные и мрачные уголки. Сумрак царил лишь на колокольне, где полновластным хозяином был Ух, повелитель ночной тьмы и любитель мрака. Ну, а если уж речь зашла о любви, то самое время сообщить вам, что наш филин успел стать отцом. Птенцы недавно вылупились, а теперь подрастали, и гордость филина была беспредельна.

— Ты не беспокойся ни о чем. Я сам обо всем позабочусь, — исполненный самодовольства и влюбленности, заверял он свою новую подругу. — Как они, подрастают?