Иштван Фекете - Келе

— Вижу, вижу, что вас трое, — улыбнулся Берти. — Ничего, крыша выдержит.

После той памятной грозы с градом жара с удручающим постоянством повторялась изо дня в день. Лето дало созреть зерну, подрасти отаве, а птенцам — вылететь из гнезда. Как ретивый работник, оно провело жатву и обмолот и теперь предоставляло кукурузе, картошке, моркови и свекле наливаться соками и тучнеть; осталось только подрумянить те немногие плоды, что уцелели от града. Над лугом нависла мягкая тишина, дороги замерли в безмолвии, лягушачьи оркестры распались, птичьи хоры смолкли; птицы продолжали воспитание птенцов, которые постепенно разбредались по свету, самонадеянно полагая, как и свойственно молодежи вообще, что они сами все знают. Цветы на лугу отцветали, поля посерели, зелень камышей поблекла, но с каждым днем и солнце уже палило не так сильно — словом, лето доживало свой век.

Свежим сеном забили все сеновалы, в сараях полно всякого добра, чердаки ломились под тяжестью зерна, запахом свежей муки пропитались кладовые. Ночь отвоевывала у дня все новые минуты, а на ночном небосводе высыпали новые звезды — провозвестницы осени.

Полуденное сияние лета клонилось к закату; земля, пресытившись изобилием, лениво подбирала остатки летнего пиршества и думала о том, что пора и на покой.

В рассветном сумраке мягче и приглушеннее звучал колокольный звон, походка и движения людей стали медленнее, мухи лениво жужжали в окне, а собаки умудрялись зевать, лаже когда лаяли.

Ласточки успели вырастить уже второй выводок. Их крошечные, живые глазки внимательно следят за полетом юных птенцов; порой родители задумчиво и подолгу сидят на краю гнезда — точь-в-точь старики у печки, которым приятно помолчать вместе, да и к чему слова, если думают они одинаково и об одном и том же.

С грачом ласточки уживались мирно; Торо, даже будь он голоден, не стал бы трогать их гнездо. Правда, ему было к нему и не подобраться. Он отъелся, растолстел, перья его отливают блеском; он уже может летать, хотя и не так хорошо, как прежде, ну, а уж дружба его с Копытком просто удивительна. Копытко теперь и не мыслит себе жизни без грача в хлеву: кто стал бы истреблять Зу, эту плодовитую и настырную породу, а главное, где найти столь благодарного слушателя! Всякий раз, когда Копытко принимается расписывать ему, до чего ловкий и проворный, умный и благородный был у него отец — одним словом, этот… как его… ах, да! — породистый скакун, глаза у грача вспыхивают от восхищенного изумления.

Бу возмужала и окрепла, мать на нее не нарадуется. Вот корова с телкой вышли к колоде на водопой, Бу неудержимо шалит и резвится под протестующие крики уток и кур.

— Кря-кря-кря, приструнила бы ты, Му, свою дочку. Большая уже, а все носится задравши хвост…

Му, разомлев от счастья, расплескивает недопитую воду.

— Верно, она у меня большая, рослая, все это говорят… — и гордая за своего детеныша корова направилась к хлеву, а телочка с неописуемой резвостью еще раз обежала двор и выскочила к тому месту за соломенным стогом, где собака, лежа на брюхе и умиленно виляя хвостом, любовалась неуклюже барахтающимися щенками. Детеныши у Вахур поистине очаровательны: толстенькие, на шее у каждого белый ошейник; забавные хвостики торчат вверх и вилянием одобряют все, что происходит на свете: жизнь прекрасна, игры у них замечательные, солома мягкая и теплая, словом, от них исходит ощущение счастья, как от колбасы — аппетитный запах… И тут Бу, исполненная такого же радостного ощущения жизни, нечаянно налетела на них.

Неправда, будто телка — как впоследствии утверждала Вахур — растоптала ее детенышей, но зато подлинный факт, что собака не раздумывая вцепилась телке в ногу, а потом с неистовым лаем гонялась за ней по двору. Счастье еще, что корова находилась в хлеву и ничего этого не видела; зато на шум вышел Берти.

— В-рр… она задавила моих детенышей, — пожаловалась собака.

Смысла жалобы Берти не понял, зато увидел, что нога у телки в крови, и, схватив палку, как следует огрел собаку.

— Будешь знать, как кусаться! — кричал он. — Я тебе задам…

Берти перевязал телочке ногу и пошел проверить, отчего скулит щенок.

— Ну, что тут у вас стряслось? — Берти завернул за стог и тут только понял, из-за чего произошла потасовка.

— Больно… — пострадавший щенок поднял лапку.

— Ну-ка, покажи! — и Берти взял малыша на руки. Остальная троица, оживленно виляя хвостиками, принялась объяснять:

— Какой-то большой зверь наступил ему на лапку.

Тут подоспела и мать, обеспокоенно виляя хвостом.

— Не расстраивайся, заживет! — Берти погладил собаку по голове. — А ты уж чуть что, сразу кусаться!

И на дворе опять был восстановлен мир и порядок. Собака, даже понаслышке не зная, что значит затаить месть или злобу, проводила Берти до дома. В конечном счете все уладилось и даже более того: Вахур вернулась обратно к своим детенышам, зажав в зубах большую вкусную кость от окорока.

И тут собаку остановил Мишка. Ослик томился от скуки. Правда, время от времени он захаживал в хлев, надеясь, что удастся посеять там смуту, но Му без ума была от своей телки, а Торо — от Копытка, и в хлеву царили такие тишь, гладь да божья благодать, что Мишку затошнило бы, если бы это вообще хоть в какой-то степени было свойственно ослику. Но если уж Мишка что-либо проглотил, он непременно должен был и переварить это, шла ли речь о пище или каком-нибудь событии. И потому в Мишкиной одинокой, холостяцкой душе непомерно разрослась мстительность, вытесняя подчас все другие чувства. Для здорового пищеварения ему просто необходимо было поддеть, подковырнуть ближнего, как человеку с пониженной кислотностью необходим глоток доброго виноградного вина.

— Постой, Вахур, — ослик энергично взмахнул хвостом. — Я видел, как тебе попало от Берти… Еды у него не допросишься, а палкой драться он горазд…

Собака бережно опустила на землю кость: сердце ее было исполнено ответной любви к хозяину, к Берти, давшему ей этот лакомый кусок.

— О чем это ты говоришь?

— Говорю: побили тебя.

— И поделом: нельзя было кусаться.

— Это неважно! — Главное, что тебя побили.

— Зато потом Берти дал мне эту вкусную кость.

— Вот твою мать никогда не били, а тем более такой толстой палкой.

— А мне и не больно было.

Мишка начал терять терпение: собака уже собралась идти дальше, к щенятам, а ослику все никак не удавалось растравить ей душу. Сидит и умильных глаз с кости не сводит, — что хочешь тут, то и делай.

— По совести говоря, тебе стоило бы укусить Берти, тогда он в другой раз не решился бы тебя тронуть. Но ты как была трусливой собакой, так и осталась.

— А почему бы тебе, Мишка, самому не укусить его?