Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

И вот после долгого полета вдали завиднелся желанный остров, и его красоты поразили воображение принца, который без труда поверил, что место это волшебное: воздух там благоухал всеми мыслимыми ароматами — и дивной розовой водой, и померанцевой, и кордовской, цветком померанца пахнул и дождь, водопады располагались так высоко, будто вода ниспадала прямо с небес, в лесах росли редчайшие деревья, а в цветниках — необычайные цветы. Повсюду мелодично журчали родники с водой прозрачнее хрусталя, птицы пускали рулады, которым позавидовали бы лучшие музыканты, фрукты зрели сами по себе, никто за ними не ухаживал, и по всему острову были расставлены богато накрытые столы, а на них все чего душе угодно [419]. Однако то, что было во дворце, далеко превосходило все, что я успела описать. Стены там были из алмазов, полы и потолки — из драгоценных камней, и из них же перегородки в комнатах; золота столько, сколько везде булыжников, а мебель, самой тонкой работы, феи сделали своими руками, и трудно сказать, что тут больше поражало — роскошь или разнообразие. Зефир спустился с принцем на приятную лужайку.

— Сударь, — сказал он, — я сдержал свое слово, остальное предоставляю вам.

Они обнялись. Адольф поблагодарил его как подобает, и юный бог, сгорая от нетерпения, отправился к своей возлюбленной, которую оставил в этих прекрасных садах. Принц шел по аллеям, тут и там замечая гроты, словно нарочно созданные для наслаждений; в одном он увидел беломраморное изваяние Амура, выполненное так искусно, что это, несомненно, был шедевр какого-нибудь непревзойденного мастера; из факела у Амура вместо пламени вытекала струя воды, а сам он стоял, прислонившись к скале, отделанной камешками и раковинами, и, казалось, читал стихи, выгравированные на лазуритовой глыбе:

Затем Адольф вошел в беседку, увитую жимолостью, такой густой, что солнечные лучи едва пробивались сквозь чарующий полумрак. Здесь, на травянистом ковре у ручья, он забылся сладким сном, веки его отяжелели, телом овладела усталость, и он проспал несколько часов.

Принц проснулся около полудня, сожалея, что потерял столько времени, и, дабы восполнить эту утрату, поспешил ко дворцу, где залюбовался красотами, которых издалека разглядеть не смог. Казалось, все искусства состязались, украшая это здание, и без того роскошное и совершенное. Плащ на принце был по-прежнему надет зеленой стороной вверх, так что Адольф видел все, а его никто не видел; он долго искал, где бы войти во дворец. Не успев еще понять, глухая ли стена или врата с другой стороны, он вдруг увидел прелестную девицу, которая открывала хрустальное окно. Тут, откуда ни возьмись, прибежала маленькая садовница, и девица из окна спустила ей на лентах с бантами великолепную корзину из золотой проволоки и велела девочке набрать в нее цветов для принцессы, что садовница и исполнила не мешкая. Адольф же запрыгнул поверх цветов в корзину [420], и нимфа подняла ее обратно в окно: видно, зеленый плащ, превращавший в невидимку, мог сделать еще и невесомым, иначе непросто было бы принцу так благополучно попасть наверх. Оказавшись внутри, он тут же кинулся в обширную залу и увидел диво дивное. Нимфы прогуливались там стайками, и самой старшей на вид было не более восемнадцати лет, но много было и таких, что казались еще моложе. Одни белокуры, другие темноволосы, и все прекрасно сложены, белолицы, свежи, с утонченными чертами лица и жемчужными зубками; все разные, но каждая была совершенством. Принц провел бы целый день в этой зале и не отрывал бы взора от них, не возбуди его любопытство несколько голосов, звучавших мелодично и в лад с музыкальными инструментами, на которых кто-то прекрасно играл. Он устремился в комнату, откуда доносились эти прелестные гармоничные звуки, и, войдя, услышал вот что:

С чаровницами, увиденными в зале, никто не мог бы сравниться — так показалось было принцу; но тут он понял, что ошибся, и притом самым наиприятнейшим образом, ибо музыкантши далеко превосходили красотою тех, кого он видел до сих пор. Точно по волшебству, он понимал все, что вокруг говорили, хотя и не знал языка, которым пользовались в этом дворце. И вот, когда он стоял за спиной одной из самых красивых нимф, у той упало покрывало, а принц, не подумав, что может испугать ее, поднял его и протянул ей. Она громко вскрикнула, и, должно быть, в первый раз в этом дворце кто-то был испуган. Все подружки ее обступили и принялись настойчиво расспрашивать.

— Вы решите, что я фантазерка, — отвечала им нимфа, — но я только что уронила покрывало, и нечто невидимое мне его протянуло.

Все засмеялись, а несколько нимф поспешили в покои принцессы позабавить ее рассказом об этом происшествии.

Адольф устремился вслед за ними, скрытый зеленым плащом, прошел через залы, галереи, бесчисленные комнаты и наконец попал в покои государыни. Она восседала на троне, сделанном из цельного карбункула, который сиял как солнце, но еще ярче сияли глаза принцессы Отрады, и такой совершенной была красота ее, что и дщерь самих Небес не могла бы быть краше. Она, во всем блеске юности и разума, вся пробуждала любовь и почтение; одежды скорее утонченные, нежели роскошные, белокурые волосы украшены цветами, в цветах была и шаль, а платье из газа с золотой нитью. Вокруг нее летали, резвясь, несколько Амуров, игравших в разные забавы: одни целовали руки принцессы, другие, сперва вскарабкавшись на плечи своих товарищей, потом взбирались на ее трон и венчали ей голову цветами. Услады приплясывали вокруг нее; словом, такое увидел принц кругом великолепие, что и представить себе нельзя. Он же был вне себя от восторга, хотя и с трудом выдерживал сияние принцессы, столь взволнованный и потрясенный, что не думал больше ни о чем, кроме прелестного создания, уже им обожаемого; плащ соскользнул у него с плеч, и принцесса увидела его. Она никогда прежде не встречала людей и была крайне удивлена. Адольф, которого она теперь обнаружила, с благоговением пал к ее ногам.

— Великая принцесса, — промолвил он, — я пересек всю вселенную, чтобы созерцать вашу божественную красоту, отдаю вам мое сердце и все мои помыслы. Откажетесь ли вы? — У принцессы был живой и веселый нрав. Однако тут она долго молчала в замешательстве; до сих пор ей никогда не приходилось встречать ничего и никого милее этого существа, показавшегося ей единственным в своем роде; это натолкнуло ее на мысль, что перед нею, должно быть, Феникс [421], столь редкий и столь превозносимый. Утверждаясь в своем заблуждении, она сказала: