Рикарда Тершак - Эльмолин

Она купила маленькую обливную глиняную птичку — коричневую, разрисованную пестрыми цветочками кукушку. Отверстие на груди можно было то зажимать указательным пальцем, то открывать. И тогда, если подуть в птичку, раздавался тихий свист. Для Сибиллы птичка совсем не была мертвой вещью. Она была такой же живой, как все горшки и кувшины, выросшие из глиняного кома под руками гончара.

«Скорее!» Закричал Гауни, вторгаясь в ее раздумья. «Хватит тебе возиться с этоим дурацким свистком! Немедленно сделай двадцать шагов назад!»

Сибилла отвлеклась от своей кукушки и тут же с удивлением обнаружила, что держит в своей руке теплую, густо посыпанную сахарной пудрой пышку.

«Это фокус». Пояснил Гауни. «Не успели вы отойти на двадцать шагов, как я уже вам кое–что достал!»

Затем изумленная Сибилла получила от него красное яблоко, потом горячие сосиски. Но это было еще не все. Гауни затолкал их в довольно грязный промежуток между двумя палатками, где, под развевающимися флажками, они втроем дружно съели целый стакан меду с помощью указательных пальцев. Сибилла отметила, что после этого палец Гайни стал значительно светлее. Ее собственный палец порозовел, а у Гауни остался, каким был.

Все, что вскоре после этого случилось, Сибилла увидела не сразу. Где–то возле палаток началась суматоха, крикнули полицейского. Гауни рядом не было. Но все это Сибилла заметила только в тот момент, когда Гайни шепнул ей: «По–моему, Гауни попался!»

Гайни потянул Сибиллу за собой. Они оказались в толпе зевак и тут увидели Гауни в руках усатого блюстителя порядка.

«Что случилось?» Грозно спросил полицейский.

«Он украл!» Кричал толстый мужчина. «Смотрите, у него в руке пряник! Вот!»

«Это правда?» Поинтересовался полицейский. И Гауни заревел. «Да, — рыдал он, — но я так хочу есть, а здесь так вкусно пахнет, а уменя нет денег, а один единственный пряник, только один, вот этот, похожий на сердце, здесь их так много…»

Толстые люди и в те времена бывали весьма скупыми, а пряничник был толстяком. Но… то ли он не хотел войти в нашу историю таким бессердечным, то ли дело в том, что человек, который целый день выпекает пряники, да еще в виде сердец, и еще лошадок и медовых куколок и который с давних пор вдыхает запах меда… что такой человек просто не в состоянии сделать ничего другого, как подарить голодному мальчику впридачу к украденному сердцу еще и лошадку, покрытую толстым–толстым слоем глазури.

Короче говоря, пряничник именно так и сделал.

Шумно вздохнув, полицейский сказал с явным облегчением: «Ты не должен больше никогда так поступать.» И слегка пихнул Гауни ногой, после чего тот отлетел от палатки пряничника метров на десять.

Сибилла крепко сжимала в ладони глиняную птичку, такую гладкую и круглую. Это служило ей утешением после всего случившегося, во что она просто отказывалась верить. Она сказала себе, что все это было лишь недоразумением и постаралась опять стереть это из памяти, как со школьной доски.

«А ты действительно умеешь колдовать?» Спросила она Гауни.

«Конечно умею, — засмеялся он, — но теперь у меня пропало всякое желание, раз они это не так понимают. Пошли в балаган!»

Трое детей покинули торговые ряды и побежали узким подземным переходом, проложенным под одним старинным домом, прямиком на маленькую площадь. Далеко позади осталось светлое пятно входа. Все, что ветер подхватывал на площади — солому, фантики, выброшенные бумажки, бечевки, куринные перья и всякую всячину — он сгонял сюда, в переход.

Выбравшись наверх, Гайни, Гауни и Сибилла отправились искать тир. Найти его было проще простого: оттуда неслась пронзительная музыка, непрерывно раздавалось щелканье выстрелов. Везде были развешаны разноцветные флажки. Канатоходец уже бегал над головами по своему раскачивающемуся канату. Иногда казалось, что он теряет равновесие, и тогда раздавались крики зрителей, а женщины закрывали при этом руками рот. Глаза они не закрывали, потому как несмотря на страх, перехватывающий дыхание, они все же не желали пропустить момент, когда он, не дай Бог, рухнет вниз. Ему дивились все: ведь он не натягивал под канатом защитной сетки, только стелил на мостовой тонкий слой мелко нарезанной соломы. Возможно, отсюда и произошло его прозвище: Соломорезка.

Сибилла стояла возле тира, среди столпившихся зрителей и смотрела, как люди стреляют в жестяных зверей, чтобы выиграть гипсовых. И в эти минуты сквозь общий шум и гул до ее слуха донеслись отрывочные звуки шарманки. Она ловко проползла под ногами у взрослых, поскольку никто не собирался ее пропустить, и, прислушиваясь, пошла. Сибилла искала этот непрерывный печальный звук, пока не оказалась рядом с певцом Фридолином.

Фридолин стоял возле старого каштана и прислушивался к людским шагам. По ним он угадывал, куда идут люди — к нему, чтобы послушать песни, или мимо.

Сибилла поднесла к губам птичку и подула в нее. Когда раздался тихий свист, она смутно почувствовала, что это тот самый звук, который исходит из шарманки, тот же тон. Как будто глиняная птичка и шарманка — одно целое. Она не имела понятия о том, что и та и другая появились из одной и той же массы, только сделаны по–разному. Но это было не так уж важно.

Она опять подула: «Ку–ку! Ку–ку!»

Фридолин прислушался и повернул голову в ту сторону, откуда раздавался звук. Люди, ожидавшие от него пения, сердито забубнили: они считали, что глиняная птичка попросту мешает пению.

Фридолин улыбался и отвечал Сибилле и ее птичке, извлекая из шарманки такие же звуки.

Внезапно Сибилла перестала бояться Фридолина. Она уже забыла, как вчера от него пряталась. В этот момент она поняла кое–что важное. Она еще не знала имени этого певца, она вообще ничего о нем не знала. Но она уже знала: он настоящий. Он такой же настоящий, как та невидимая жизнь, что наполняет ее душу.

Нельзя сказать, что песни, которые Фридолин исполнял на ярмарке, были ему самому по душе. Нет, ему ближе был другой вид искусства, совсем на них не похожий. Но каждый год он пел на ярмарке песни, которые нравились служанкам, прачкам и кухаркам, брали за сердце всех тех, кого бедность погнала из дома. Оторванные от родных мест, от всего, что было им знакомо и дорого, эти девушки шли в город, чтобы заработать себе на жизнь. Они ночевали в задних комнатах, не имеющих окон, обслуживали чужих людей, которых полагалось называть господами. И никогда не оставляла их тоска по родной деревне, где им нельзя было остаться жить: ведь родительский дом доставался в наследство лишь кому–то одному, а братьев и сестер было много. С грустью вспоминали они вечера у деревенского колодца, старинные песни и обряды, которые были теперь для них потеряны навсегда.