Наталья Русинова - Кикиморские сказки

— Вот и меня так же! Пусть меня лучше слесарь-водопроводчик лечит, — сказала она, видя, что доктор не трогается с места. — Водопроводчик-то доктор поопытнее будет, сразу видать.

— Семнадцать раз согнуто! — гордо сказала она, пока водопроводчик стучал молотком по сгибам. — Да ничего мне не сделается! — утешала она, видя растерянные лица. — У нас каждая кики… девочка то есть, хоть узлом завязаться может, — хвасталась она. — Забава, покажи-ка!

Для примера они мигом завязали Забаву узлом. И тут же развязали. Доктор как-то странно закатывал глаза.

«Сам-то больной, бедняжка» — жалостливо думала Марфутка.

Обстукали ее, стала она ровная, только длинная, как лыжа.

— Ну, а теперь разочек молоточком по кумполу — я и усяду! — велела она.

«Бу-бум!» — размахнулся водопроводчик молотком.

— Ну, нам пора домой! — прокричали они, когда Марфутка и впрямь немножко усела. — Пора следующих лечить! У них еще хуже болезни, — утешили они доктора. — Засуванье, запиханье, проглоченье! У! Жуть!

Они выглянули в коридор:

— Всем привет! Эти точно нашенского племени — которые с пуговицами, резинками и горошинами!! Вы лучше у водопроводчика лечитесь. Видали, как он нам сестренку выправил? Длинновата чуть…

— Да ладно, так сойдет! — нетерпеливо крикнула Марфутка. Она все еще была раза в два выше сестренок. — По дороге ужмусь.

Они гурьбой кинулись к окну, подхватили Марфутку за руки, за ноги — да и были таковы.

— Девочки! Второй этаж! — запоздало крикнул доктор, очнувшись от столбняка.

— Да что нам сделается! — отозвались они с улицы и поскакали к себе в пруд.

— Мне дурно! — завопил доктор. Потом прошептал:

— Прием будет вести слесарь-водопроводчик! — и рухнул в обморок.

А в коридоре уже все пациенты были обмотаны горохом — стручки созревали и раскрывались… Горошины выкатывались из стручков и стучали по полу. Больные даром времени не теряли — уплетали горох.

— Мы — вылитые люди! Ну, вылитые люди! Меня-то самый главный доктор — слесарь-водопроводчик лечил! — на бегу хвасталась всему городу Марфутка.

Жил на Кикиморской старичок. Маленького росточка, ласковый, но в обиду себя не давал. По людям ходил, хорошо работал, быстро и чисто. Такие печки складывал!

Иная жрет по вагону дров — а все тепло в трубу улетает. У него не такие. Ладные — аккуратные. Секрет знал. Дровишек самую малость — маленькую охапочку такой печке надобно. А тепло какое! Хорошо около такой печки в стужу сидеть, на огонь смотреть. Как родная она. Огонь ласковый. Смотришь на такой огонь, и все заботы, все печали в огне тают, сгорают. Что за чудо?

Много секретов этот старичок знал. От дедушки-прадедушки хранил. И про кикимор ему было ведомо. Знал два-три тайных кикиморских Имечка. Их, кикиморок, на имечко вызывают. Это ведь тоже для печников важно. Мало ли, какие люди есть. Сладятся — сговорятся. А старичок-печничок свою работу ценил. Немало брал. Вот сделает он печку. А иным хозяевам жалко станет за работу платить. И давай они так и сяк крутиться: быстро сделал, работы немного было, — говорят. Вот два печника у соседей работали — так целых три дня печку складывали, а ты вон быстро как. Половину заплатим.

А он с норовом был.

— Половины, — говорит, — не возьму. Или как договорились — или ни копейки не надо. Значит, обхитрили старика. Радуйтесь. Вся работа даром пойдет. Пользуйтесь, — и ни слова больше, шапку в руки и пошел. Совестно станет, да и знают: его печки лучше будут греть — догонят — все сполна отдадут, еще и приплатят, чтоб извинил. Ну и хорошо все.

А здесь не так получилось. Только он хозяевам сказал — и к двери. А они — молчок. Он на крыльцо. А они — глаза в землю. Он с крыльца. И пошел. А у них улыбки на лицах заиграли: «Сам ушел. Сам виноват. Хотели заплатить, да мы бы все сполна отдали — сам ушел. Сам отказался».

А он и вправду ушел. Три дня ждал. Не идут ли? Есть ли совесть? Нет, не идут. Один раз хозяйка навстречу попалась, да быстро так на другую сторону улицы перебежала, будто не видела печника вовсе.

«Вот оно что! — подумал печник. — Вот оно как! Правду говорил мне дед. Не зря говорил. Только не думал я, что мне такие люди попадутся. Да вот и попались. Ну что ж. По дедовскому наказу и поступим».

Взял калачей, леденцов, куколку-голышку — и пошел на пруд.

Походил, похмурился. Обошел все кругом, на мосту постоял, усмехнулся: «С какой стороны и приступать — не знаю».

Положил куколку-голышку на щепочку и пустил под мост — да что-то вослед зашептал. Какие слова — тайна!

Только щепка та быстро-быстро поплыла, под мостом прошла, ну точно маленькая торпеда. А куколка на ней. Старичок следом по берегу бежит — внимательно следит, глаз не спускает. В одном местечке нырнуло. Щепочка куколку сронила. А сама, как поплавок, стоит. Старичок на лодку — и подгребает потихоньку к этому месту. И давай слова волшебные наговаривать. Да конфетку за конфеткой в воду бросает. Говорит:

— Выходите, Купава с Любавою, а следом Ангелина с Забавою, — хоть вместе, хоть врозь, поможете моему горю авось… — и замолчал.

Купавы в это время не было — в родниках дневала, Любава тогда еше не родилась. Ангелины и вовсе в этом пруду не было. Эта куколка-голышка прямиком к Забаве в руки и опустилась.

Забава глаза открыла — удивилась:

«Ой, кто это куколку мне подарил? Хорошенькая какая! Сколько платьишек нашить можно! (А Забава шить очень любила. Юбки-то она сестренкам шила). А тут — что за чудо? Сверху конфетка за конфеткой прямо к ней в руки спускается. Засмеялась Забавушка — цоп конфетку, да за щеку. А другие — цоп, да давай насчитывать — эта Ненасте, эта Марфутке, когда проснутся, эта Купаве, когда вернется, эта Лебедушке, эта… и эта… всем сестренкам насчитала-наловила. А конфеты все падают и падают. Любопытно стало Забаве. А тут и имя ее кто-то называет! Ой! Хороший человек! Помнит кто-то про нее, знает! Зарадовалась она — да и всплыла быстренько. Смотрит сквозь воду. Плохо днем видит, а только догадалась — лодка.

Старичок в лодке встал, слово прошептал — и для кикиморки видимым стал.

Днем кикиморкам трудно людей разглядеть: все блестит на солнце, всюду бело-голубое сиянье, воздух струится, перетекает… блики, блики… Как рябь на воде. Глаза слепит. Иной раз увидеть можно: ведра сами собой по воздуху плывут, и то неясно, будто отблеск какой. Или лейка там поливает. Так и знай, если увидишь такое, — тут к лейке человек приделан, приставлен.

А ночью — другое дело: все ясное, хрустящее, каждый листочек отчетливо виден, каждый следочек, каждая травинка.

А этот старичок ласковый СЛОВО ЗАВЕТНОЕ сказал — и видим для Забавы стал, над водой наклонился.

Смотрит Забава на него сквозь воду — добрый старичок. А губы чуть дрожат — будто обидел его кто. Жалко дедушку.