Эрнст Гофман - Принцесса Брамбилла

Тут Джачинта подошла к шкафу, что знаком благосклонному читателю еще по первой главе; в нем висели, правда, очень богатые, но престрашные, фантастические одеяния, которые Джачинта. по заказу Бескапи украсила богатой отделкой; сейчас она тихо с ними разговаривала.

Старуха, качая головой, следила за поведением Джачинты, затем сказала:

― Господи помилуй, Джачинта! Да ведь на вас напало тяжкое безумие; я позову вашего духовника, чтоб он изгнал дьявола, который в вас вселялся. Но, право, во всем виноват этот помешанный Челионати, это он вскружил вам голову принцем, а также дурак-портной, давший вам в работу эти немыслимые маскарадные костюмы. Но мне неохота тебя бранить. Опомнись, мое милое дитятко! Милая моя Джачинта, приди в себя, будь умницей, как прежде!

Джачинта молча уселась в кресло, свесила головку на руку и задумчиво уставилась в пол.

― И если наш добрый Джильо, ― продолжала старуха, ― бросит дурить... Но постой... Джильо! Ах, гляжу я на тебя, Джачинтинета, и мне вспоминается, что он нам однажды читал по маленькой книжечке... Погоди... Погоди... Погоди, да это ж просто как о тебе писано... ― и старуха бросилась к корзине, отыскала среди лент, кружев, шелковых лоскутков и других мелочей, нужных для отделки, маленькую, аккуратно переплетенную книжку, насадила на нос очки, присела перед Джачинтой на корточки и стала читать:

― «Было ль это на мшистом уединенном берегу лесного ручья или в душистой, оплетенной жасминам беседке? Нет!.. Я вспоминаю теперь, я увидел ее в маленькой, уютной комнатке, залитой яркими лучами вечернего солнца. Она сидела в низком креслице, опершись головкой на правую руку, и темные локоны, шаловливо разметавшись, выбивались меж ее белых пальчиков. Левая лежала на коленях, играя концами развязавшейся шелковой ленты, опоясывавшей ее стройный стан. Невольно, казалось, следовала этому движению руки и ножка, кончик которой выглядывал из-под пышной юбки и тихо постукивал по полу. Говорю вам, такой прелести, такого небесного очарования было исполнено все ее существо, что сердце у меня затрепетало от неизъяснимого восторга. Кольцо Гига хотелось бы мне иметь, чтобы стать невидимкой; я боялся, что, коснись ее один мой взгляд, она растает в воздухе, как мечта!.. Сладостная, блаженная улыбка играла на ее устах и лице; легкие вздохи вырывались сквозь рубиновые губки и поражали меня, как раскаленные стрелы любви. Я вздрогнул в испуге, мне показалось, что во внезапной муке страстной истомы я громко произнес ее имя. Но она меня не замечала, не видела меня! И я отважился взглянуть ей в глаза, которые, казалось, были неподвижно устремлены на меня, и, отраженный в этом дивном зеркале, передо мной впервые открылся тот волшебный сад, куда перенеслось ангельское создание. Блестящие воздушные замки открыли свои врата; из них хлынула веселая, ярко одетая толпа, с радостным ликованием несшая прекрасной свои самые чудные дары. И этими дарами были надежды, страстные желания, что, вырываясь из сокровеннейших глубин души, так волновали ее грудь. Все выше и сильней, подобно волнам лилейной белизны, вздымались кружева на ее ослепительной груди, и яркий румянец горел на ее ланитах. Ибо только теперь постигла она тайну музыки, выражавшей в небесных звуках горние откровения. Верьте мне, что я и сам, отражаясь в дивном зеркале ее очей, стоял теперь в волшебном саду».

― Вое это, ― сказала старуха, захлопнув книжку и сняв с носа очки, ― очень красиво и приятно сказано; но боже великий, как много слов понадобилось, чтобы только и сказать, что нет ничего милей, а для мужчины с душой и разумом ничего привлекательней, чем красивая девушка, которая сидит задумавшись и строят воздушные замки. И это, как я уже сказала, в точности подходит к тебе, моя Джачинта, а все, что ты мне наплела о принце и его чудесах, ― мечта, опутавшая тебя.

― А если даже и так, ― ответила Джачинта, вскочив с кресла и, как ребенок, весело хлопая в ладоши, ― то не в этом ли и заключается мое сходство с тем прелестным образом, о котором вы мне сейчас прочли? И знайте, желая прочесть отрывок из книжки Джильо, вы невольно выбрали те слова, какие говорил мне принц.

О том, как одному молодому человеку в «Caffe greco» были приписаны ужасные вещи, как импресарио ощутил раскаяние, а картонная модель актера умерла от трагедий, аббата Кьяри. ― Хронический дуализм и двойной принц, который мыслил наперекор. ― Как некто в силу болезни глаз видел все шиворот-навыворот, потерял свои владения и не пошел гулять. ― Спор, ссора, разлука.

Вряд ли благосклонный читатель может пожаловаться, что в этой истории автор утомляет его большими расстояниями. Все место действия ― Корсо, дворец Пистойя, «Caffe greco» ― измеряется какой-нибудь сотней шагов и, не считая небольшого прыжка в сторону Урдар-сада, остается в том же тесном и легко обозримом кругу. Вот и сейчас, достаточно сделать несколько шагов, и любезнейший читатель снова очутится в «Caffe greco», где только четыре главы тому назад шарлатан Челионати рассказывал немецким буршам дивную историю о короле Офиохе и королеве Лирис.

Итак! В «Caffe greco» сидел в одиночестве красивый, изящно одетый молодой человек, явно погруженных! в столь глубокое раздумье, что двое мужчин, которые в это время заглянули в кофейню и подошли к нему, должны были трижды его окликнуть: «Синьор... Синьор... любезнейший синьор!» ― пока он наконец, словно очнувшись от сна, не спросил с учтивым достоинством, что им угодно.

Аббат Кьяри ― надо сказать, что двое неизвестных были аббат Кьяри, прославленный автор еще более прославленного «Белого мавра», и импресарио, променявший трагедии на фарс, ― аббат Кьяри сразу начал:

― Что же это вас, мой милейший синьор Джильо, совсем не видать? Где вы скрываетесь, что вас приходится разыскивать по всему Риму? Вы видите перед собой раскаявшегося грешника, обращенного на путь истинный силой и мощью моего слова. Он жаждет загладить проявленную к вам несправедливость и щедро возместить ущерб, каковой он вам причинил.

― Да, ― вмешался импресарио, ― да, синьор Джильо, я полностью признаюсь в своем неразумии, в своей слепоте. Как это я не сумел оценить ваш гений и хоть на минуту усомнился, что в вас одном найду свою опору! Вернитесь в мой театр, где вас снопа ожидают восторги, бурные рукоплескания всего мира!

― Не знаю, господа, ― ответил красивый молодой человек, удивленно глядя на аббата и импресарио. ― Не знаю, что вам, в сущности, от меня угодно? Вы называете меня чужим именем, говорите о совершенно незнакомых мне вещах... ведете себя так, будто знаете меня, а между тем я не помню, чтобы видел вас хоть раз в жизни.

― Ты правильно делаешь, Джильо, ― со слезами на глазах сказал импресарио, ― что так презрительно обращаешься со мной и притворяешься, будто и в глаза меня не видывал: поделом мне, я был ослом, прогнав тебя с подмостков. Все же, Джильо, мой мальчик, не будь злопамятным! Дай руку!