Эрнст Гофман - Принцесса Брамбилла

Молодые люди попросили старого шарлатана рассказать им что-либо вроде удивительной истории о короле Офиохе и королеве Лирис, чрезвычайно им понравившейся, а еще лучше ― ее вторую часть, которую он, вероятно, уже слышал от своего друга, волшебника Руффиамонте или Гермода во дворце Пистойя.

― Какая там еще вторая часть? ― удивился шарлатан. ― Разве я тогда остановился, откашлялся и, поклонившись, сказал: «Продолжение следует»? Кроме того, мой друг, волшебник Руффиамонте, и вправду прочел во дворце Пистойя продолжение этой истории. Ваша вина, не моя, что вы прозевали эту лекцию, на которой, как теперь модно, присутствовало много любознательных дам. Вздумав повторить ее, я навел бы отчаянную скуку на некую особу, которая неизменно нам сопутствует и тоже побывала на лекции Гермода, а потому все уже знает. Я имею в виду читателя каприччио, озаглавленного «Принцесса Брамбилла», где мы сами выведены как действующие лица. Итак, ни слова больше о короле Офиохе, королеве Лирис, о принцессе Мистилис и пестрой птице! О себе, о себе самом стану я рассказывать, если вам угодно меня слушать, легкомысленные вы люди!

― Почему легкомысленные? ― спросил Рейнгольд.

― Да потому, ― ответил Челионати, перейдя на немецкий язык, ― что вы видите во мне человека, существующего лишь для того, чтобы рассказывать вам сказки, которые смешат вас потому, что вы замечаете в них только смешное, и это помогает вам скоротать праздное время. Но поверьте, когда автор меня сочинял, в мыслях у него было совсем другое, и знай он, как небрежно вы со мной обращаетесь, он подумал бы, что я ему совершенно не удался. Словом, никто из вас не оказывает мне того уважения и внимания, которых я заслуживаю своей высокой ученостью. Вы считаете меня столь никчемным, что думаете, например, будто я, обладая лишь самыми ничтожными познаниями в медицинской науке, продаю домашние средства, выдавая их за тайные снадобья, и готов все болезни пользовать одним и тем же лекарством. Однако наступило время немного просветить вас на сей счет. Из далекого далека, из страны столь отдаленной, что Петеру Шлемилю, с его семимильными сапогами, пришлось бы бежать целый год, чтобы добраться до нее, приехал сюда отличнейший молодой человек, желая воспользоваться моим лечебным искусством, ибо страдает болезнью, можно сказать, редчайшей и опаснейшей из всех существующих болезней. Излечение этого недуга требует магического средства, обладать которым может только тот, кто посвящен во все тайны волшебства. Точнее сказать, молодой человек страдает хроническим дуализмом.

― Что? ― смеясь, вскричали все наперебой. ― Как вы сказали, маэстро Челионати? Хроническим дуализмом? Слыхано ли это?

― Я вижу, ― сказал Рейнгольд, ― вы снова собираетесь угостить нас странным, фантастическим рассказом, а потом уйдете, так ничего нам и не объяснив.

― Эх, сынок Рейнгольд, ― ответил шарлатан, ― не тебе бы меня попрекать! Ведь именно тебе я честно во всем помогал, и поскольку ты, кажется, правильно понял историю короля Офиоха и, пожалуй, сам гляделся в светлые воды Урдар-источника, то... Однако, раньше чем я подробно расскажу вам об этой болезни, знайте, господа, что больной, которого я взялся вылечить, и есть тот самый молодой человек, что смотрит сейчас в окно и кого вы приняли за актера Джильо Фаву.

Все с любопытством оглянулись на незнакомца и согласились, что в его лице, хоть и весьма умном, есть нечто нерешительное, смятенное, и это говорит об опасной болезни, о скрытой форме безумия.

― Мне думается, синьор Челионати, ― сказал Рейнгольд, ― что под «хроническим дуализмом» вы имеете в виду то странное помешательство, когда человеческое «я» раздваивается, отчего личность, как таковая, полностью распадается.

― Неплохо, сынок, ― сказал шарлатан, ― неплохо, и все же ты промахнулся. Мне хочется дать вам полное представление о странной болезни моего пациента, но боюсь, мне не удастся сделать это до конца ясно, четко и понятно, ибо вы не врачи и мне придется воздержаться от научных выражений. Ну да ладно, что выйдет, то выйдет. В первую очередь должен заметить, что писатель, который нас выдумал и которому мы, если действительно хотим существовать, должны во всем подчиняться, ни в коей мере не ограничил определенным сроком наше бытие, наши действия. Поэтому, не впадая в анахронизм, мне крайне приятно предположить, что из сочинений известного остроумнейшего писателя вы имеете понятие о двойном кронпринце. Некая принцесса, пользуясь выражением другого, тоже очень остроумного немецкого писателя, была в положении, противоположном тому, в каком находилась ее страна, то есть благословенном ― иными словами, была беременна. Народ с великим нетерпением ждал принца; но принцесса ровно вдвое оправдала это ожидание, родив двойню, двух прехорошеньких мальчиков, которых можно было счесть за одного, ибо они срослись заднюшками. Разумеется, придворный поэт уверял, будто природа не нашла достаточно места в одном человеческом теле, чтобы вместить все добродетели будущего престолонаследника; разумеется, министры успокаивали государя, несколько смущенного таким сугубым благословением, утверждая, что четырьмя руками легче удержать скипетр и меч, да и вообще вся соната управления, разыгрываемая в четыре руки, будет звучать более полно и мощно... Да! Невзирая на все это, возникло немало обстоятельств, наводивших на серьезные размышления. Начать с того, что стоило больших трудов изобрести удобную и вместе с тем изящную модель стульчика для известных надобностей, что вызвало естественную заботу о том, как разрешится в дальнейшем вопрос о наиболее удобной форме трона. Немало трудностей выпало и на долю комиссии, состоявшей из философов и портных, которая только после трехсот шестидесяти пяти заседаний установила самый удобный и вместе с тем самый красивый фасон двойных штанишек. Но что хуже всего, в обоих детях оказалось полное различие стремлений и мыслей, которое все больше обнаруживалось. Если один из принцев грустил, другой, наоборот, был весел, одному хотелось сидеть, а другому бегать ― словом, желания их никогда не совпадали. К тому же, нельзя было с полной достоверностью утверждать, что у того и другого какой-нибудь определенный нрав: ибо в постоянной противоречивой смене настроений одна натура, казалось, переходила в другую, чего и следовало ожидать: вместе с телесным сращением, обнаружилось и духовное, что вызвало между ними величайший разлад. Их мысли всегда были противоположны, и потому каждый не знал толком, думает ли то в данную минуту он или его близнец. И если уж это не путаница, то, значит, никакой путаницы вообще не существует. Теперь вообразите, что внутри у человека в качестве materia peccans [15] Болезнетворное начало (лат.). сидит такой наперекор мыслящий двойной принц, и вам станет понятна болезнь, о какой я говорю и действие которой выражается главным образом в том, что человек сам в себе не разберется.