Александр Дорофеев - Солдатские сказки

Сам Карап не на каждый ответ знал. А другой раз, случалось, лукавил.

— Почему Карапом звать? — призадумывался вроде, откладывая дудку. — Был, бодёнушки, — кабы нет?! — такой святой в святцах. Великий великомученик. Басурмане долго-предолго в котле его варили и заживо скушали.

Коровы вздыхали так, как только коровы и могут, — сокрушительно. Не верили в злодейство.

И правильно. Пастух, коротенький толстячок, от роду имел прозвище — Карапузик. Но с годами «узик» отвалился. Какой уж там «узик», когда кругом широты и толщины!

В полку для него еле-еле амуницию подыскивали. Кормили абы как, особенно в походах — вода да сухари — но как был боров, так и остался. Такое вот природоведение!

С раннего утра посиживал Карап среди мирного стада, как тучный арбуз на бахче. На дудке играл, на вопросы отвечал. Без кнута обходился. Затемно провожал коров по домам.

Такое это место было, Карапов луг, где всем хорошо. Уходить грустно.

В середине августа есть день, когда ведьмы шалят — задаивают коров чуть не до смерти и молоком обпиваются. На заре обыкновенно падает сливочный туман — только и видать по вершинам.

Вроде дерево… То ли труба на крыше? Колокольня ли? А тут, что ли чья-то лысая макушка? А вот рога — чёрт знает чьи рога!

Но у Карапа было средство. Как говорится, нос курнос, а рыло дудкой. Во весь дух дудел, прокладывая зыбкую тропу — эдакую нору в тумане. По ней гуськом брели коровы.

От Пустых Горшков до Карапова луга висело в тумане длинное, извилистое «фью — и — и — ти — ю — у» — распугивало ведьм. Для ведьмы хуже дудки нет отравы.

Туман быстро унесло. На солнце серебрились летние паутинки. Такой паутинкой дурную память завязывают. Ни ведьм, ни тумана, ни суеты, ни мороки, ни полкового командира. Чудесно! Коровы, как добрая родня, мерно жуют траву.

— Почему так хорошо, бодёнушки? — переспросил Карап. — Да нет у меня перед вами гордости. У вас молоко, у меня — дудка. Нет к вам зависти. Чистое место — наш луг! Всему тут своё время.

Как раз в это время и послышалось сзади:

— Сидит горшок на горшке, сидит пустой на полном!

Карап обернулся. Перед ним стоял козёл — самец козы — величиной с пару банных веников.

— Иван Иваныч! — обознался было Карап, но осёкся. — Кабы нет!..

Козёл был чужаком. Самодовольный щёголь с кудрявой бородой и в красном сарафане. Глядел на Карапа, будто размышлял, — человек это или что-то бахчевое. Рога круто завивались, оттягивая лоб и задирая морду, отчего выражение было надменным. Он постукивал копытом оземь. И увядали васильки.

Карап, ища поддержки, оборотился к коровам. На их лицах было смятение. Изо ртов торчали пучки клевера. Всё окаменело на лугу. А стадо казалось гипсовым.

— Васька, Васька — бесова родня! — крикнул Карап, перекрестился дудкой и заиграл польку «Не годится с козлом водиться».

А козёл — в пляс! Кривляться да ломаться, задирая сарафан. То ли отдалялся, то ли нарочно уменьшался, но очень ловко растворялся среди донника и короставника. Скинул сарафан, который завис над лугом, как короткая заря, и — нету козла. Утёк, точно туман.

И всё вроде бы, как прежде, хорошо. Да почуял Карап другое время. Старое кончилось. Новому начало.

У коров в глазах — лживая суетливость, и вопросы их подловатые.

— Кто тут пустой горшок? — вздохнул Карап и даже закашлялся. — Не знаю, бодёнушки, что и ответить… Козлы — они насмешники. Особенно, когда в сарафанах.

Но коровы и тут не поверили. Глядели на Карапа так, будто именно он — пустой горшок. Верно, они нашептали-насплетничали своим хозяевам, потому что на другой день по всему лугу бродили сельчане-пустогоршковцы с большими лопатами и кирками.

— Ты где, Карапушко-служивый, обыкновенно посиживаешь? — спрашивали ласково.

— Не припомню, братцы! То тут, то там! Присяду, пройдусь, прилягу. Да ведь козёл-то, говорю, — насмешник. Голова моя пустая на полном тулове — вот вам, и пустой горшок на полном! — убеждал, как мог, Карап.

— Точно-точно! — щурились мужики. — Но проверить надобно…

Весь луг перекопали. До подземных вод добрались. Никаких горшков! Конечно, душу отвели на Карапе — бока намяли и голову отщелбанили.

А вскоре превратился луг в топкое болото, зарос ржавой осокой. Земля под ногами хлюпала да всхлипывала. Кочки пыхтели и ворочались, ускользая. В самом воздухе — хворь и досада, точно в прифронтовом лазарете. По ночам блуждали бледные огни. Метались и дурно вопили какие-то тени. Воняло серой, и поднималось порой красное, как козий сарафан, зарево.

— Козёл скачет, — шептались тогда в Пустых Горшках и обходили болото стороною.

А Карап, бедняга, начал сохнуть. Куда подевались наливные бока? Худой, чёрный, как весенний грач. И кашлял, как целая воронья стая, — кар-кар-кар.

— Жрёт меня козёл заживо, — жаловался Карап. — Как — кар-кар-кар — басурмане великомученика. А всё за то, что в солдатчине никого не покалечил, не убил, верил в чистое да хорошее. Но зыбко — кар-кар — на этом свете! Где твердь земная, там уж болото! Своими руками — кар-кар — выкопали…

— Хватит каркать! — сердились мужики. — Докаркаешься! Дуй в дудку и помалкивай!

Да и правда — дуя в дудку, Карап не кашлял. Как-то легчало.

И вот оставил он коров, пошёл в музыканты — по свадьбам играть.

Однажды с тремя другими возвращался со свадьбы. Из Жиличей в Пустые Горшки. Повеселились, и хмель вёл кривыми дорожками.

Вдруг приметили — некто пятый увязался. Вертлявый, козловатый мужичонка.

— А пойдёмте-ка, братья! Тут ещё свадьбочка за углом! Только вас и дожидаются.

— Руки вялы, — засомневались музыканты. — Ноги куролесят. И в ушах музыки не слыхать…

— О! — обрадовался мужичонка. — Руки-ноги-уши! Всё при вас, чего и себе желаю!

И стало заметно, что у него ни рук, ни ног, ни ушей, ни, простите, носа — эдакая брюква на цыпочках. Но повлёк он музыкантов так живо, что опомниться не успели, как увидели большой белый дом. С колоннами и балконами. С большой вазой на крыше, где пританцовывал куст жасмина, и цветы его не сидели на месте, но беспокойно порхали, как бледные мотыльки.

Лакей — с виду фикус в расцвете сил — отворил широкие двери. Музыканты очутились в светлой зале.

Под люстрой, похожей на огромный торт со свечами, сверкал стол, за которым сидело множество народа. На столе был торт, копия люстры, а вокруг него тоже гости, но меньших размеров — то ли мыши, то ли хомяки, — и у каждого своё кресло.

Музыкантов усадили в уголке. Козловато-брюквенный мужичонка приосанился, оказавшись в красном камзоле и курчавой бороде.

— Сию минуту прибудет моя невеста Марго из Парижа! — объявил он. — Но мы начнём, не дожидаясь. Угощайтесь, гости дорогие!

Все, в том числе и музыканты, принялись выпивать и закусывать.