Владимир Голубев - Зибровский водяной. Сказы

В те тревожные годы однажды липе привиделось в мучительном сне завезённое издалека и небывалое в здешних краях злое дерево, кругом пустившее свои корни и побеги. Внутреннему оку почудилось, как расцвело чудовище с кровяными цветками и обильно расточало вокруг кому пьяный дурман, а кому сладкую отраву, сея злобу в сердцах людей…

Вскоре крестьяне разграбили и сожгли барский дом. Коленкоровые с золотым тиснением книги и нотные тетради горестно дымились на клумбе до первой утренней звезды, словно языческое подношение неведомому божеству. В огне коробились и обращались в золу лица тех, кто звал к топору, и тех, кто свято веровал в непротивление злу насилием, призывал к бунту против властей. Всё обратилось в прах, смешалось с чёрной землёй и гарью да разлетелось по округе.

Дети, прошагавшие по липовой аллее колонной под дробь барабана, вдребезги расколотили фарфоровых кукол, распотрошили плюшевого мишку, а потом подрались в бурьяне из-за железной дороги. Грустного Арлекина, плачущего чернильными слезами, зашвырнули в костёр, чтобы изведать, весь он сгорит в огне или всё же что-то останется.

Липа видела, как посреди белого дня в малый флигель прибыли люди в кожаных куртках:

– Что за дело имеете вы ко мне? – старомодно осведомился помещик.

– Именем революции, следуйте за нами! – размахивая какой-то бумажкой перед бледным лицом хозяина, горланил главный из них, мужчина в кожаной куртке, накинутой сверху на гимнастёрку.

Барина схватили, больно связали руки грязной верёвкой и бросили, как куль с солью, на подводу лицом вниз.

– Папа, папа, ты куда? – кричал маленький мальчик и всё хотел нагнать телегу и ещё раз поглядеть на отца. – Скажи, когда ты возвратишься домой, тебя ждать к ужину?

– Убери барчука! – орал пьяный матрос с грязным бантом из красного сатина на груди, при этом размахивая револьвером, как кадилом, перед барыней. Другой вырвал из рук ребёнка рождественского ангела – подарок отца, ангел прошлой зимой украшал ёлку. Блестящая картонка смялась и полетела в грязь, под сапог.

– Мама, что этот дядя делает – ведь так нельзя, – возмущённо зашептал ребёнок.

– Что глазеете? Знайте: изведём всех вас под самый корень, именем революции! И мальца, чтоб навечно сгинула ваша порода! – матрос сплюнул, скверно выругался и, обдав окружающих самогонным перегаром, что есть мочи торжественно запел из «Интернационала»:

– Мама, я боюсь дядю!!! – истошно завопил ребёнок.

Революционер схватил дитя за воротник и силой потащил в сторону уезжавшей телеги. Мать с побелевшим от страха лицом выхватила сына из рук чёрного человека с красным лицом, больше напоминавшего в эти минуты вестника из преисподней, а не человека. Женщина закрыла шершавой ладонью синюшный рот мальчика. И, заслонив собой, потащила обморочного парнишку в сторону, к беззвучно плакавшим дочерям…

Схваченного провезли по всей деревне. Видя, что мужики отворачиваются, пуская дым в кулак, а бабы подолами закрывают детям глаза, люди в кожанках и гимнастёрках хмурились.

– Для вас же это делается, ироды! – кричал агитатор, размахивая руками. – Освобождаем, так сказать, а посля и коммуну организуем, а вы рожи свои воротите… А кто в прошлом лете спалил усадьбу, а? Чай, не вы? Вы! Ну, глядите, придёт пора – и до вас доберёмся, кулачьё!

Все вокруг затаили дыхание: люди и животные, деревья и птицы, только ось на телеге жалобно скрипела и не обращала внимания на происходящее. Тишину прервал какой-то блаженный дурачок, он то ли заплакал, то ли закатился смехом. В ответ, не видя, кто голосит, приезжие принялись палить в небо из наганов и винтовок, а после, войдя в кураж, открыли огонь по дворнягам и курам…

Арестованного привезли к зданию земской школы – здесь теперь располагался революционный комитет. Провели по загаженному полу, завели в тёмный подвал, где щёлкнул замок, и на всю ночь оставили матроса караулить. С утра у дверей стояла жена, теребя в руках узелок. Принесла последнее: варёную картошку, яйцо и горсть сухарей.

Весь день, матерясь и горланя, ревкомовцы постановляли, как быть с бывшим помещиком. Успокоились только к обеду. Разошлись. В доме буднично стучали двери, скрипели половицы, звенели стёкла в рамах. К вечеру пожаловал священник, но его не пустили даже на порог, вытолкав взашей.

Ночью под чёрной плащаницей неба, крепко присыпанной звёздами, как солью, арестованного вывели из подвала. После спёртого воздуха в подземелье у узника закружилась голова и нежданно мурашки побежали по спине. Он понял, куда его ведут. За сараем пахло перегноем и тянуло сыростью из оврага. Даже не думалось о том, что жизнь окончена. Прошли ещё дальше, прямо в заросли крапивы, внезапно конвоиры набросились на него и свалили с ног…

Сколько прошло времени, он не помнил. Как только пришёл в себя, его подняли и едва стоящему на ногах человеку дали лопату и скомандовали копать яму. Он рыл неподатливую землю и думал о семье. Руки болели и не слушались, но он как-то приладился и даже сумел помолиться.

Скрываясь в тумане от посторонних глаз, двое, закурив папироски, выстрелили из револьверов. С тополей и лип в небо с шумом взмыли ночные птицы. А он упал навзничь, нелепо раскинув руки, на мгновение задев пальцами огненную крапиву. Оставшиеся у ямы докурили, выбросили окурки в траву и ещё долго и матерно брехали между собой, решая, кто же из них будет зарывать врага трудового народа…

Липа услышала сухие выстрелы, за прошедший год она выучила эти звуки и хорошо понимала, что они означают. Деревья не боятся пуль или осколков, ведь они затягивают свои раны соком и смолой, оттого всё зарастает. Ей хотелось помочь: заслонить стволом, прикрыть ветвями, но что сможет дерево?

Следом за бывшим помещиком, не выдержав свалившегося на неё горя, угасла и вдова. К счастью, в разорённое имение случайно заехал дальний родственник и забрал детей. Два года они скитались вместе с Добровольческой армией, пока не были эвакуированы на гудящем пароходе из Крыма в Царьград – Стамбул…

А люди стали избегать липовой аллеи, словно страшились смотреть на следы своего предательства – брошенные деревья, а может, попадая в их тень, они вспоминали о чем-то другом, настоящем, слышали звуки далёкого оркестра, колокольного перезвона, детский смех, и стыд пробирался в их души. Ведь сладкий запах лип погружал случайных прохожих в первозданные глубины памяти, навевая мысли о вечном.

В саду выкопали фруктовые деревья и развезли по деревням, разорили пасеку Розы и цветники потоптали, оставшиеся цветы вскоре зачахли. Жизнь в усадьбе прекратилась. Лишь иногда деревенский пастух во время дождя прятался в гроте с овцами или деревенские мальчишки забрасывали снасти в свинцовые воды барского пруда в надежде подцепить ленивого карася.