Анна Никольская - Про Бабаку Косточкину

Пригляделся я тогда внимательнее к мальчонке: лицо шерстяное — глаз не видно, только подбородок гладко выбрит, как у Ватсона, и чёлка на прямой пробор. Ладошки ему пощупал — тёплые, коричневые. Пальцы — длинные, музыкальные. Две октавы возьмёт, не почешется. Коленный рефлекс тоже в полном порядке. Вроде бы обычный мальчик-нелюдим. «Может, — спрашиваю, — соль в том, что вы общаетесь на разных языках? Может, налицо социальный конфликт отцов и детей? Как часто вы своего мальчика поколачиваете?»

«По вторникам, средам и пятницам, — отвечают, — и единственно для профилактики. Знаете, доктор, он ведь нам не родной, а приёмный. Мы ведь его из интерната взяли себе на беду. Может, доктор, у него ГЕНЫ? Если, доктор, у него ГЕНЫ, вы прямо скажите — мы его обратно отнесём. У нас контрактом обговорено». — «С генами, — говорю, — у вашего мальчика всё в порядке. Давайте амбулаторную карту, будем его оформлять в стационар». — «Ура, доктор, ура! — кричат. — Ну, мы пошли?» — «Идите. Но на ночь, — говорю, — регулярно принимайте настойку чертополоха, по тридцать семь капель до еды и после. И крапивой поутру растирайтесь. И упаси вас Бог сидеть на мягком!» — «А как же, доктор?» — «Решительно на гвоздях. Решительно! А в носки на ночь закладывайте сухой цемент — народное средство от потливости. Один раз вспотеете, в другой не захочется», — и отправил их восвояси.

— А что же мальчик? — спрашивает мама.

— Какой мальчик?

— Волосатенький…

— Ах, мальчик! Это не мальчик был.

— А КТО? — в три голоса кричим мы.

— Девочка. — Папа сурово бычкует «Беломор» об ладошку. — Шимпанзе. Её Гадовым в интернате выдали вместо ребёнка. Это ведь известные изуверы Гадовы ко мне приходили, я их сразу узнал. Про них писали в «Вечернем Барнауле», как они ребятёнков третируют. Шимпанзе — звери-стоики, но Гадовы и ту ухайдакали, я её полгода лечил капельницами.

— У меня в классе тоже есть Гадов, — говорю. — Неприятный мальчик, хомячками попахивает.

— Это их троюродный племянник, наверное, — говорит папа. — Обходи его стороной.

— Ох, — вздыхает вдруг Бабака, — судьба ты моя, судьбинушка! — и заламывает передние лапы. — Горемычная я баба, малохольная да невзрачная! Да на что ж я такая на свет уродилася? Ни кожи, ни рожи, ни приличных сапогов!

От неожиданности мы замираем. Бабака — всегда такая уравновешенная, сдержанная, корнями из интеллигенции, а тут…

— Сарафан единственный, любимый, шифоновый — и тот с чужого плеча! Ни румян заморских, ни помад импортных отродясь не видала я! А у иных вона — косметичка вся шанелями забита! Шифоньеры шубами цигейковыми завешаны! Комоды ломятся, антресоли трещат в изобилии! Соболя да шелка, жемчуга да самоцветы — не про меня это всё, бабоньки! Ой, да не про мою честь!

— Не надо, Бабаконька! — истошно кричу я. Ком подкатывает к моему горлу, в глазах щиплет, в носу нарушается проходимость.

С душераздирающими рыданиями я бросаюсь Бабаке в мохнатую грудь лицом.

— Ох, пожалей ты меня, Костюшка, горемычную! Ох, сердобольный ты мальчик, ласковый! — подливает масла в огонь Бабака.

А мне, как говорится, только того и надо.

А я, как говорится, уже в раж вошёл. Рыдаю, захлёбываюсь слюной, руками сучу — и всё мне мало. И всё душа тоскует, требует чего-то!

И тут я принялся себя жалеть. Лежу на прохладном полу, ногами дрыгаю, а между тем вспоминаю, как в прошлом году на день рождения я просил у папы винтовку со снайперским прицелом. И он обещал. А потом при всём честном народе подарил мне плюшевую с напутственными словами: «На микки-маусов пока поохоться!» А гости вокруг стоят вежливые, ухмыляются потихоньку в воротники.

И горько так мне от этих воспоминаний, и сладко мне так от них!

Каламбур.

— Ну хватит! — говорит сердито папа. — Ипохондрикам [11] Ипохондрик — беспокойный тип, вечно мнящий себя больным. в нашем доме не место!

— А вы меня черненькую любите, беленькой меня всяк полюбит! — орёт Бабака и ка-ак рванёт на груди фланелевую рубаху!

— Вставайте, Бабака, собирайтесь, поехали! — папа хладнокровненько-хладнокровненько ей говорит.

— Куда поехали? — прекращаю я истерику и выжидательно смотрю на папу.

Мама тоже смотрит, и Бабака тоже.

— Куда-куда? На шопинг! Женская хандра только им лечится.

— Ура, урашеньки! — ликует мама, а я быстро надеваю варежки, пока папа не передумал. Винтовка не идёт у меня из ума — надо бы заскочить в Детский мир.

— Я, Степан Валерьянович, всегда знала, что вы, Степан Валерьянович, проницательный человек и специалист высочайшего класса. — Бабакиной кручины и след простыл. — Помяните моё слово, премия по психиатрии у вас в кармане! — деловито говорит Бабака и ну давай собираться. — Мне бы в обувной, Степан Валерьянович, и в кожгалантерею на минуточку.

— А мне, а мне! — кричит мама, впрыгивая в сапожки и ныряя в пальто. — А мне, а мне! — вопит мама, обматываясь шарфом. — А мне, а мне! — улюлюкает мама, нахлобучивая берет. — А мне в парфюмерный, в шляпный, в носочно-чулочный и в отдел для будущих мам!

— Зачем для будущих? — меня как током ударяет. — Ты моя же мама, настоящая!

— Э-э-э, — кривовато выводит папа и расплывается в шальной улыбке.

— Что ж вы раньше-то молчали, Екатерина вы наша Алексеевна! — Бабака всплескивает лапами. — Надо же чепчики покупать и ползунки! Сапоги — к чёртовой матери!

— Да ну вас всех! — смеётся мама. — Дайте-ка мне лучше малосольного огурца!

— Со страхами надо бороться! — сказала однажды Бабака. — Вот я в детстве знаешь как боялась стекловаты? Увижу на помойке кусок — обхожу стороной! Я думала, что скоро на помойку придёт спекулянт и уволочёт стекловату к себе домой. Там он разрежет её на кусочки, посыплет сахарной пудрой, намотает на палочки и пойдёт в городской парк продавать по пятнадцать рублей за штуку…

Я стоял посреди кухни на табурете, и мне было не до шуток. Вокруг моего драгоценного табурета кружила гигантская усатая рыжая акула.