Лариса Неделяева - На земле и под землей

Быстро новости по Руси разлетаются — не хужее, чем в монгольской степи. Только и разговоров везде, что про ящики с совестью, да про чертей с ящиками, да про взорванного депутата.

Президент Иванов тоже не лыком шит. И по телевизору, и в газетах на вопросы народные честный дан ответ: «Враки все это, дорогие сограждане-россияне, злобные происки врагов!» Народ бы и поверил, что враки, да куда ж начальников бессовестных запрячешь: так и снуют повсюду, так и мельтешат! Да и сами начальники к президенту с вопросами: «Что за аппарат такой подозрительного японского изготовления?»

Испугался Иванов, прямехонько из кабинета Министру Адской безопасности названивает: «Так мол и так, на подозрении я!» А у Министра-то уже все склады от ящиков с совестью ломятся, девать некуда. Да и в учебнике истории адской уже красуется министров портрет при всех орденах да званиях. Так что отслужил свое гражданин Иванов сполна. Нажал Министр у себя на столе кнопочку секретную, оживально-возвращальную, — Иванов и провалился обратно в Ад, прямехонько в котел со смолою. А на земле только тело мертвое осталося и его, конечно, с почестями похоронили. А уж после инженера да ученые машинку адскую разобрали да и обнаружили в ней по стеночкам остатки совести. Поохали-поудивлялися, да и закопали машинку эту в землю поглубже да от греха подальше. А начальники с вырезанной совестью так на своих местах и осталися — куда ж их девать-то? Из этих-то начальников и Президента нового выбрали. Оно конечно плохо, что без совести, да хорошо, что хоть живой. У живого-то совесть помаленьку снова нарасти может, вот как полипы в носу. А у мертвого уж нипочем не нарастет, хоть ты что с ним делай!

У холодного моря, среди скал да болот, стоит черный город. Крепко стоит. Ногами железными о дно болотное уперся, головами каменными за небо серое зацепился. И живут в том городе люди — не люди, тени — не тени. Как проглянет солнышко ясное сквозь тучи, так великая жара на город сходит — прячутся все по закоулкам темным. А как скроется солнышко, так мороз лютый в город на санках железных катит — и снова жители по щелям бегом. Трубы дымят, машины стучат, тополя, пылью припорошенные, обрубками торчат.

Сам тот город не найдешь, сам в ворота не пройдешь. А ежели заблудился, да случайно набрел — оглянуться не успеешь, как за стеною черною окажешься. Нету в том городе жителя коренного — все, что ни есть, пришлые. И рады бы отсель бежать, да токо ворота городские в одну сторону открываются — зайти-то можно, да выйти нельзя. Побьется бедолага вновьприбывший о ворота головою, покричит, повоет, — да и затихнет. Плетью обуха не перешибешь, телом хлипким стену железну не проломишь. И идет бедняжка в улицы гулкие, во дворы голые. «Ничего, — думает, — обживусь. Нету места такого, чтобы человек русской да не обжился!» Ищет он, где голову преклонить — ан все ворота-двери заперты. Целы домища пустые стоят, окнами черными друг на дружку глядят — а попасть в них никакой возможности. Помается бедолага, в двери прочные стуча, жильцов выкликая, да и прикорнет где ни есть — то ль на улице у стеночки, то ль на лестнице темной, при ступенях холодных. Народу-то в городе черном уймища, да вот беда — не видят люди друг дружку, не слышат. Всякому кажется, что один-одинешенек он в этом городе огромном. Само странно, что ни тебе едева, ни тебе питева, ни крыши приютной над головой, — а люди-человеки все не мрут, а как-то маются. Ежели в другом каком месте без воды-то — так за три дня, сказывают, помрешь. А тута — другое дело. И неделю, и месяц, и год будешь воды искать да жаждою мучиться — а все как бы живой. С голоду, кажись, и крысу съел бы — да нету крыс. Ни мышки, ни кошки, ни голубя квелого, ни пса приблудного. Да хоть и травки пожевал бы — так и трава в этом городе не растет! Ходят по улицам люди, друг друга не видят, питье да пропитание ищут. Со временем забывают и имя свое, и жизнь былую. Со временем и мысли-то человечьи у них как бы высыхают — токо глаза от голода и жажды горят, ровно угли на кострище.

Вот он какой, город этот черный. Тыщи лет стоял, ни историк, ни путешественник ведать про него не ведал. Стоял бы и по сей день, коли не женщина одна — слабая, да собою не видная. Заблудился у нее сыночек маленькой — пошел с ребятишками в лес гулять, да не вернулся домой. Вот и пошла мать несчастная сыночка искать. А с собою в дорогу взяла сына милого игрушку любимую — куклу Неназванку. Лицо у Неназванки белое да гладкое — ни глаз, ни носу, ни рта хоть бы какого не нарисовано. А вот любил сыночек куклу эту больше всяких других. Подарила ему Неназванку сию бабка старая. А как дарила, матери-то говорила: «Хоть и проста моя кукла, да собою не красочна, ты ее береги. Не поможет она дитятку твоему ни против болезни, ни против злодея, ни ямы против, ни перекладины супротив. Но поможет она против того, чего и знать не знаешь, и ведать не ведаешь. Незнаемого супротив ее личина белая, незрячая. Так береги!»

Вот с энтою-то куклою в котомке, да с водицею в плетенке и отправилась баба горестная сыночка искать. Шла-шла, да и пришла к городу черному. Видит — у ворот бамажка лежит, от карамельки знакомый фантик. Стало быть, проходил здеся сынок милый! И хотя не глянулся женщине город тот черный, да что делать — вошла она в ворота железны, за стены каменны. Видит: улицы пусты, дома агромадны, трубы чадящи, машины железны гремящи, да тополя мертвы, к небу тяжелому торчащи. И ни единого человека, пусто вокруг — ни голоса, ни дыханьица, ни сердечного трепыханьица… Испужалася баба — да всяк бы испужался! А кукла-то, Неназванка безлицая, в котомке заворочалася да говорит человечьим голосом: «Тесно мне тута да темно, выпусти меня!» Достала баба Неназванку и на руки взяла. Кукла головою вертит, ровно живая, да бабе докладает: «Много чего видала, а теснотищу таку в первый раз вижу! Это как же народу стоко здеся помещается? Яблоку негде упасть, шагу негде без опаски ступить!» Удивилась баба на речи такие странные, да удивленья не выдает, а спрашивает: «А не видишь ли ты, Неназваночка ненаглядна, сыночка мого маленького?» «А как же, — отвечает кукла, — вижу родимого, хозяина своего любимого! Вона у стеночки каменной сидит, да слезы льет, мамку зовет!» Встрепенулася бедная мать, да хоть ты криком кричи — не видать ей сыночка. А мальчонка-то, у стеночки сидя, от голодухи забывался, слышит вдруг голос чей-то. Поднял головушку и видит: прям в воздухе кукла его любима парит, будто ангел какой! Встал мальчонка, да к Неназванке, от слабости спотыкаяся, бегом. Добежал до нее, ручонками за ножонки холщовы, сенцом набиты, ухватился, куклу обнимает, к сердцу прижимает. И как обнял он Неназванку безликую, так и сомлел. Токо что город пуст был, как колодец пересохший, и глянь — уже народ толпится вокруг, что на рынке в день воскресный! И люди все такие черные, ровно мумии — жалко смотреть. Глядит мальчонка, а над ним матушка склонилася, в щечки исхудалы его цалует, да из плетенки бутыль с водою достает. Напился мальчик, а в бутыли ничуть не убавилося. Оглянулся — вкруг него уже толпа жаждуща собралася, и все на воду с жадностью глядят. Отдал мальчик бутыль кому поближе, и пошла она по рукам — всем воды хватило, все напилися. Лица у людей посветлели, в глазах разуменье появилося, речь, до сей поры иссохшая, с уст заплескалася. И все об одном: как из города проклятущего на волю выбраться? Матушка с мальчонкой к воротам пошли, потолкали, да за ручку железну подергали — и впрямь, не открываются ворота. А Неназванка безликая к воротам затылком кудельным повернулась, да голосом громким крикнула: «Знать не знаю! Ведать не ведаю!» Ой что тут началося! Ворота заскрипели, голосом дурным замычали, да и распахнулися. Стены каменные задрожали, да березнячком легеньким обернулися. Дома черные как шары сдулися — одни пеньки старые трухлявые от них осталися. А вместо труб дымящих сосны высокие с небом просветлевшим зашепталися.