Коллектив авторов - Темнота (Народные суеверия)

— Пора, — говорит, — мне в рай итти. А вы, бабы, всегда мой день крепко почитайте! Теперь же за ваше раскаяние я вас прощаю, только вы должны целую нынешнюю ночь на коленях стоять и с места отнюдь не вставать. Что бы вам ни почудилось, или послышалось, — ни единого шага с места делать не должны, а должны ежеминутно класть земные поклоны… Слышите?

— Слышим, слышим, матушка.

— Ну, прощайте и помните мой закон…

С этими словами Пятница поплелась вон, охая и стоная, а бабы стали на колени и принялись со слезами оплакивать грехи свои…

Стоят бабы на коленях и пошевелиться боятся. Час прошел, другой прошел; на селе уже все спать улеглись, даже собачьего лая не слыхать, а в Егоровой избе все страстная свечка перед образом горит — все бабы молятся.

Вдруг послышалось им, будто кто-то в сени вошел и в чулан начал дверь толкать.

Затем будто бы другой кто подошел, и разговоры послышались.

Бабы все стояли и не шевелились…

Слышат они, будто кто-то замком у чулана громыхает, чудится им, что замок треснул и наземь полетел, заскрипела чуланная дверь. А они все стоят и пошевелиться боятся… Разговоры в сенях пошли громкие: кто-то смеялся и фыркал со смеху, кто-то песню даже затянул: «А-ах да не одна…»

«Искушение», — думали бабы и творили молитву. Слышали они, как захлопывались крышки их сундуков, как срывались двери с петлей и хлопались оземь, и все это приписывали силе нечистой.

Ночь шла; страстная свечка догорела совсем, и огонек ее чуть вспыхивал у самого края деревянной божницы… Ребенок кричал в люльке и готов был каждую минуту вывалиться оттуда, — бабы боялись помочь ему и не трогались с места.

Петухи проснулись и заорали, и первые, и вторые, и третьи; свет забрезжил, и совсем рассвело; в сенях уже не слышалось больше ни стука, ни разговоров, бабы думали, что все кончилось.

Вдруг опять кто-то вошел в сени и закричал благим матом.

Вслед за тем в избу опрометью вбежал Егор, бледный, испуганный… Смотрит — а бабы все на коленях стоят да поклоны бьют перед иконами.

— Бабы! — не помня себя, воскликнул Егор. — Да что же это такое у нас на дому творится?.. Ведь нас до ниточки обокрали. Поглядите-ка-сь, как сундуки-то разворочены!.. Вставайте! Надо за начальством скорее итти. И деньги — сто серебром — утащены… Ах, пропасть какая… Вставайте, аль оглохли?

А бабы боятся встать: ну как гром их расшибет? Однакоже кое-как уломал их Егор: встали они, пошли в сенцы, — а там все сундуки выпотрошены… Полились слезы, вой, причитанья…

Побежал Егор в волость жаловаться, потом повел с собой и баб к допросу, те все и рассказали по порядку: и как Юпла был утром и как вечером Пятница приходила.

— Надо скорей по горячему следу гнаться за Юплой — это его рук дело, — сказали в волости и в ту же минуту дали знать начальству в город.

Бабы сначала не верили, чтобы это мог быть Юпла, а не Пятница, но потом, когда мошенника схватили в городе да со связанными руками в деревню привезли, да когда он покаялся во всем, так бабы-то прямо со стыда сгорели…

С тех пор пятниц в Прикобыловке больше не праздновали.

Митькина мать была уборщицей в городском театре. Вечером, когда кончалось представление, она подметала большой шваброй в проходах между стульями и гасила дежурные лампочки в зрительном зале. На сцену она не ходила. Сцену убирала другая уборщица, Марья, жена швейцара. Зато Митька ежедневно бывал на сцене.

Билетерши все знали его и всегда пропустили бы его в зрительный зал, но суета нравилась Митьке больше зала.

Ему интересно было смотреть, как актеры готовились к спектаклю, как приклеивали усы и бороды, как налепляли себе носы и надевали разные смешные костюмы. Он и сам любил переодеваться. Наденет маманину кофту, повяжет платок по-бабьи и давай перед зеркалом представлять.

Но больше всего нравилось ему бегать за плотниками, когда они торопливо во время пятиминутного антракта [5] Антракт — небольшой перерыв между отдельными действиями в спектакле. делали на сцене целый дворец или чудный сад с золотыми яблоками. А монтер? Это был самый замечательный человек. Он поворачивал выключатель — и на сцене все освещалось настоящим лунным светом. От него зависело сделать солнечный свет или напугать весь зал страшным пожаром. Митя с ним особенно подружился. Он никогда не ругал Митю и не грозил выгнать его, как это делали другие, например костюмер [6] Заведующий костюмами, необходимыми для играющих в спектакле. Редькин.

Сколько раз хотелось Митьке пройти за костюмером в таинственную комнату, где на длинных перекладинах были развешаны сотни костюмов. Но Редькин был глухой и сердитый. Ключи от костюмерной он доверял уборщице Марье, а на Митькины просьбы отвечал:

— Шел бы ты жать или в школу, мальчишка.

«Вот дурак, — думал Митька. — Какая же школа в десять часов вечера?» В школу Митька, конечно, ходил, но только днем. Все ребята ему завидовали, когда он начинал рассказывать про театр.

— Везет тебе, Митька. Каждый вечер в театре.

И Митька с гордостью отвечал:

— Театр лучше всего на свете.

Только вот перед самым Рождеством поступил в Митькин класс новенький ученик, приезжий из Москвы.

Услышал он, что сказал Митька, и заспорил:

— Лучше всего, — говорит, — ребята, быть пионером. Я вот был в Москве в пионерском отряде и сегодня здесь пойду записываться. Кто со мной?

Обидно показалось Митьке: то театр, а то вдруг какие-то пионеры.

— Я пойду с тобой, — сказал он и подумал — «посмотрю, что за штука, а потом насмех подниму».

Вечером не пошел Митька в театр, а отправился с новеньким в отряд. Записались.

В отряде вожатый говорит:

— У нас сегодня к комсомольскому рождеству подготовка. Посидите, послушайте.

И стал ребятам объяснять. Объяснил, как прежде люди солнцу молились. Думали — это бог. Как стали бога на деревянных дощечках рисовать и дощечкам кланяться.

«Это иконы, — подумал Митька и вспомнил, как мать на коленях перед образом стоит, кланяется, богу молится. — Надо ей сказать, что бога-то нет», — решил Митька.

Скоро занятия кончились, и Митька побежал домой.

— Приходи завтра, — крикнул ему вдогонку вожатый.

Митька бежал, что есть сил, и, запыхавшись, вбежал в собственную комнату над лестницей в театре. Мать, очевидно, только что кончила уборку, потому что на ней был кожаный фартук, а в руках она держала швабру. Она чем-то была, видимо, взволнована. У порога стоял швейцар, и из-за его спины выглядывала Марья, другая уборщица.

— Ну, так как же, тетя Феня, — говорил швейцар. — Уступите нам комнату или нет? Уж я вас сам на новую квартиру перевезу.