Коллектив авторов - Темнота (Народные суеверия)

Но, что это?.. В том месте, где копна, мелькнула искра. Вот и еще. А минуту спустя и огонек вспыхнул. Ярче, ярче. Вот длинным языком вырвался он из костра и осветил копну. Но это не копна, это шалаш, а около костра высокая фигура — человек, как есть человек. Пиратка давно тоже навострил уши и, как вспыхнул костер, с лаем бросился вперед. Фигура около костра повернулась, а из-за нее мелькнуло что-то белое и залилось громким лаем в ответ моему Пиратке. Теперь ясно, что это человек и собака с ним. Я вскочил и по грязи и болоту побежал к реке.

— Кто там? — раздался голос.

— Я, я! Охотник! — отвечал я.

— Эй, добрый человек, не ходи вброд — глубоко; вот полевее мосточки.

Он взял головню и подошел к берегу.

— Вот тут, тут, — говорил он. Но я уже отыскал мосток и переходил его.

— Кто такой? Кого бог дал? Батюшки светы! Да никак это ты, Николаич! Как ты попал сюда?

— Калиныч, это ты? — вскрикнул я, не помня себя от радости.

— Самый я, Николаич. Вот и берлога моя и пчельник тут. Откуда ты-то? Э! мокрый весь; пойдем скорее к огню; на-ка вот, приоденься, — говорил старик, накидывая на меня кафтан. — Ближе садись, теплее будет. Анка, вставай! Дорогого гостя бог дал. Беги в амшаник, яичек принеси да сковородку захвати.

— Как, и внучка с тобой здесь?!

— Здесь, здесь, — говорил Калиныч, возясь в шалаше; — мне без нее и с пчелками не управиться. Вот, чайку надо тебе скорее запарить, Николаич. Поди, шибко озяб с непривычки? Да ты откуда это?

— Вишь, на охоте был.

— На охоте? Это в нашем-то лесу? Ну, прокурат ты, я вижу!..

— А что?

— Как что? Долго ли до греха? Леса не знаешь, как раз заблудишься и в неделю не выйдешь. Хорошо, что бог тебя сюда понес, а возьми поправее… Ведь совсем рукой подать отселе озеро-то Лебяжье; кругом камыши, да трясина с окошками. И днем-то зря не пройти, а ночью как раз в окошко попадешь и засосет в тину; ни за что не выбиться, так и утонешь. Поди, чай, ничего не убил; проплутал, измаялся только без толку.

— Нет, убил зайца, да бросил, устал очень. Заплутался и бросил.

— Ну ладно; с кем грех да беда не живет. Вот покушай яишеньки, чайку сейчас подам. После спать ляжем, а завтра все наквитаем.

Аннушка уже готовила яичницу, а у старика кипел чайник. Мы с Пираткой сидели у костра и так-то хорошо нас пригрело, что у обоих глаза слипались. Скоро яичница была готова и мы с Калинычем принялись за нее, а потом перешли к чаю с свежим душистым сотовым медом.

Хоть и совестно было, но я признался старику, как я действительно напугался в лесу и как его за лешего принял.

Старик засмеялся:

— Да, да, бывает. Сробеет человек с непривычки, сердце заколышет, сам себя измает. Бегает по лесу, выпуча глаза, обдерется весь, да и свалится потом, как сноп. Уснет… Ну, во сне-то и попритчится. Только я тебе скажу верно, пустое это все. Вот седьмой десяток живу, более полста лет здесь на пчельнике. Весь этот лес по дереву знаю, а никогда не видал ни леших, ни водяных. Все бабы старые это брешут… Не то наш брат-мужик пойдет на базар или в село куда под случай вина выпьет или брагой глаза нальет. Пойдет домой — с пьяных-то глаз ему и начнет казаться нивесть что. А хмель-то и начнет его толкать об деревья. Напугается и еще пуще захмелеет, ткнется где через пенек, да тут и уснет. Проснется — глядь, куда забрел и сам не знает. Ну и пойдет потом рассказывать как его леший водил… Бабы и верят, дуры, да ребят смущают.

Старик притащил в шалаш охапку свежей травы, и я растянулся на ней. Аннушка заботливо прикрыла меня кафтаном. Пиратка тоже поужинал и свернулся около меня.

Улегся и старик, рядом и Аннушка; лишь Бельчик, собака его, сидел задумчиво у костра да по временам прислушивался к чему-то…

Это было лет пядьдесят назад.

На одной из московских фабрик работал крестьянин Егор Иванов. Человек он был непьющий, рассудительный и поэтому после пяти лет работы сколотил себе малую толику деньжонок. Пять лет не виделся он ни с женой, ни с отцом, ни с матерью и вестей от них не получал. Наконец надоела ему Москва, фабричное житье, захотел он побывать в своей стороне, завести свое хозяйство и, если удача пойдет, то и совсем остаться в деревне. Попросил он у хозяина расчет, простился с приятелями и в самый разгар лета отправился в путь-дорогу.

Быстро докатил он по железной дороге до своей станции, слез и до деревни пошел пешком: недалеко было, всего семнадцать километров, да и давно уж очень не видал он зеленых родных полей и лугов.

Привязал Егор сумку на спину, вырезал крепкую палку — на всякий случай — и пошел. Шел он по знакомой стороне, каждая былинка ему вспоминалась, и от радости дух захватывало… Однако во время дороги Егор Иванов кое о чем и другом подумывал: думал он о своей деревне Прикобыловке, о жене, о хозяйстве.

«Какие-то, — думал он, — порядки по дому идут там, не умерли ли. Ну, как сгорели? Ну, как да грех какой случился?»

Крепко раздумался он, так раздумался, что даже жутко стало середь чистого поля степного… Целые семнадцать километров он нигде не вздохнул ни разу, в кабак не зашел, с встречным человеком в разговор не вступил. Все шел да поспешал… Вот показалось и родное село; из-за крыш завиднелась зеленая колокольня, — как есть прежде была; и стрижи с щебетанием, да галки с карканием вокруг ее креста, как и прежде, играют в хорошую погоду. Глянул Егор в тот бок, где изба его стояла, подумал;

«Вдруг — нет избы-то? Ан, изба-то, как живая, стоит..» Тут только Егор вздохнул свободно и смело вошел в сельскую улицу…