Коллектив авторов - Темнота (Народные суеверия)

Вывел Гаврила кобылу из сарая, взобрался и Петька на своего Серого.

— Трогай! — крикнул Гаврила. — Пошли! Я, Петька, этого дела не оставлю. Я тебе награждение выхлопочу по закону, что полагается…

На другой же день Дорофея арестовали и увезли в город. А через месяц Петька получил награду за поимку самогонщика — целых шесть рублей.

Когда я был маленький, ходила за мной няня Будара, старая, но добрая ворчунья. И балует, бывало, а сама все ворчит. Часто она мне рассказывала про леших, про домовых, про русалок, про змиев огненных, оборотней и т. п. Бывало уложат рано спать, рано. Спать не хочется, вертишься, возишься в постели, все думаешь, как бы это завтра на лодке покататься, в лес сбегать, галчат достать на чердаке, верхом на Буланке проехаться.

— И что это, батюшки мои, все-то он возится? Люди спят давно, а на него угомону нет, — заворчит, бывало, няня. — Вот, дай срок, леший придет да попугает хорошенько, тогда уснешь ты у меня, озорник. День-денской бегает, а ночью ему покоя нет. Что это такое?

Того только и нужно было. Сейчас из кровати вон, к няне на колени.

— Няня, милая, расскажи про лешего. Сейчас усну и возиться не буду.

Долго не сдается, ворчит, старая; но приласкаешься к ней, надоешь, ну и расскажет, как леший кружил в лесу какого-нибудь мужика.

— Шел раз кум Прохор с кстин [3] Крестин. домой. Идет он лесом и чудится ему что-то недоброе. Дело было к вечеру. Нет-нет — аукнет кто-то. То сосны начнут ему кивать, то веткой по шапке хлестнет. Сотворит Прохор молитву, ну, ничего — все стихнет, а потом опять, так у кума-то — сам сказывал — ноги и подкосятся. Только видит кум, из лесу человек вышел на дорогу и к нему идет, ближе и ближе. Смотрит, как есть человек, в чапане, в лаптях.

— Здорово, — говорит, — добрый человек, куда путь держишь?

У Прохора на сердце полегчало, и страх куда девался. Ну, думает, хоть живой человек попался.

— Да был, — говорит Прохор-то ему, — я у сват; Еремы на кстинах; конечно, бражки попили, вот и запоздал; а в лесу-то этом впервые. Сват сбил — ты иди, говорит, лесом; много прямее до Прасковьина..

— А я, — отвечает прохожий, — иду в Иваньково; лес этот сквозь знаю; мы тут дрова рубили; пойдем вместе.

Прохор и рад тому случаю. Идут они. Прохожий впереди. Прохор за ним. Идут час, другой; стемнело совсем, хоть глав выколи. Прохожий и думушки не думает, идет тропинкой, как будто днем. Прохор только лаптями шлепает. Шли, шли так они, только Прохор чует, что у него ноги уже заплетаться стали; устал, значит, а прохожий, знай себе, шагает.

Вот и чудится Прохору, что тот все шаг прибавляет Смотрит, и ноги-то у прохожего словно длиннее делаются, и сам он все растет кверху, чуть с соснами не ровняется. Вдруг как обернется прохожий да как загогочет! Даже лес вздрогнул. А образина-то страшная-престрашная; волосы на голове копром стоят, что твоя сосна кудрявая. Глаза косые, врозь глядят и, как уголья, светятся. А рот совсем на сторону скривило. Как увидал это его Прохор-то, так без памяти и упал, упал и лежит недвижимым. Долго так лежал он. Только все стихло. Поднялся кум полегоньку, видит — чаща густая-прегустая кругом, а солнышко уже с обеда свернуло. Ни прохожего, ни тропинки нет, куда итти — и сам не знает. Еле-еле к вечеру выбрался Прохор из лесу и вышел-то как раз к той самой деревне, из которой вышел.

— Вот он каков леший-то, — заключила няня, — с ним шутить нельзя. Ну, ложись, спи теперь; не то леший придет; чу, как он в лесу завывает…

Струсишь бывало: а ну как леший и в самом деле придет? Юркнешь в постель, спрячешься под одеяло и уснешь со страху.

Много таких рассказов слышал я от Будары и благодаря им стал трусишкой на славу. Бывало, темной комнатой страшно пройти. Так и кажется, что вот-вот какой-нибудь домовой сзади схватит.

Время шло своим чередом; расстался я с няней Бударой; вырос, учиться стал; а трусость моя долго не проходила.

Когда я перешел в четвертый класс гимназии [4] Так раньше, до революции, называлась теперешняя школа II ступени; учились в гимназии больше сыновья помещиков, чиновников, купцов и фабрикантов. и приехал на лето к отцу, он приготовил мне подарок, какого я не ожидал. Это было одноствольное ружье со всеми принадлежностями.

— Вот тебе, — сказал отец, — за то, что хорошо учился. Завтра пойдем на охоту; возьми себе еще Пиратку. Пора тебе охотником стать.

Радости моей не было границ. Надо сказать, что это были мои заветные мечты. Лет с семи я начал ходить с отцом на охоту, но стрелять мне не дозволялось; даже ружья в руки не давали. Рад бывало и тому, что таскал дичь, убитую отцом. Обвешанный тетеревами, куропатками и тому подобной дичью, с торжеством возвращался я с отцом домой, а в счастливые дни за пазухой в моей рубашке приносилась с охоты всякая живность: утята, пойманные собакой, тетеревята, крохотные куропаточки, подстреленные старые птицы.

Как только попалось мне в руки ружье, я просто, как говорится, ошалел от радости. Сначала отец не позволил мне охотиться в одиночку, боясь, что я сам застрелюсь или подстрелю кого-нибудь от неуменья обращаться с ружьем. Но потом боязнь его прошла, и я стал целые дни проводить на охоте. Бывало, соберутся со мной несколько деревенских приятелей-мальчуганов, пойдем гурьбой на болото, и Пиратка с нами; залезем с ним в осоку, в тростник, и начнется у нас такая пальба по утятам, что небу жарко. Дичи тогда было много кругом нашего села, и хотя плохо я стрелял, но всякими правдами и неправдами все же приносил домой то крякву, то чирка, а иной раз, при счастьи, зашибешь и зайца.

Давно я поглядывал на мордовский бор, начинавшийся в нескольких километрах от нашего села. Бор этот тянулся по трем уездам, километров на двести в длину. Много, говорят, там водилось зверья и птицы. Сильно манило меня туда, но все как-то боязно было одному. Наконец собрался я туда со своим неизменным Пираткой.

Около полудня, позавтракав, пустились мы в путь. Вот и опушка заветного бора. Тут мы присели, закусили и отдохнули с моим добрым псом. Затем обдумал я план похода и решил держаться на первый раз опушки, не вдаваясь глубоко в лес, из боязни заплутаться; но случилось иначе, как это сплошь да рядом бывает на охоте. Пройдя немного вдоль опушки нашел Пиратка выводок тетеревов.

Старая тетеря взлетела, я выстрелил и думал, что попал в нее. Плутовка притворилась. Она летела над самой землей потихоньку и, видимо, падала. Пиратка бросился за ней, я также. Тетеря наконец села. Пиратка к ней; не тут-то было — она снова полетела дальше, в глубь леса. Мы за ней. Несколько раз садилась тетеря и, как только Пиратка хотел схватить ее, она улетала дальше. Наконец взлетела выше, и, как ни в чем не бывало, уже настоящим, быстрым полетом исчезла в чаще. Досада была страшная. Пиратка носился как угорелый, отыскивая улетевшую птицу. Но ее и след простыл. Я окончательно выбился из сил; во рту пересохло, ноги подкашивались; итти дальше не было возможности. Раздосадованный неудачей прилег я в тени дуба. Минут через десять явился Пиратка, усталый не хуже меня. Солнце уже спустилось довольно низко. Лес постепенно оживал после жары; на поляне, около которой я сидел, засновали мелкие птички. Застучали по деревьям дятлы. Там и сям раздавалось кукование кукушки. В кустах, по опушке поляны, пели пеночки, сорокопуты, мухоловки. По верхушкам сосен перелетали коньки, зяблики. Веселые мухоловки вытанцовывали в воздухе, гоняясь за мухами. В листве старого дуба, над моей головой, насвистывала иволга. Разнообразие птичьих голосов и движение птиц усиливались на опушке с каждой минутой.