Павел Старжинский - Такое взрослое детство

— Хорошее ли место под поселок выбрано? — спросил кто-то. Уже трудно было различать людей — темнеть начало.

— Место чудесное, на берегу озера Куренево. Так и поселок назвать можно. Земля там вся под лесом — целина. Должна хорошо родить, — с увлечением отвечал Белогурский. — Первым делом необходимо каждой семье вскопать огород и как можно больше посадить картошки. Тогда голода не будет. Первый год на трудодень получать нечего будет, надо прямо сказать. Отдача почувствуется не раньше, как через пару лет, предстоит очень много корчевать под пашню.

— А кормиться чем эти два года? — спросил Либский.

— Между прочим, тем, кого зачислят в наш колхоз, будет гарантирован мучной паек от государства на каждого едока, — ответил Белогурский. — Пока свой хлеб не появится.

— А кого председателем колхоза дают? — спросил мрачный пожилой дядька в черной жилетке поверх рубашки навыпуск и посмотрел на председателя сельсовета, молча стоявшего рядом с Белогурским.

— Председателя колхоза сами выберете, — ответил тот, — А сегодня нужен староста будущего поселка. Надо же кому-то двигать его организацию и строительство. Есть мнение старостой поселка Куренева выбрать Белогурского Бориса Викторовича. В районе тоже за него. Как по-вашему?

— А что? Лучше и не найдем, — одобрил старик Гороховский. — Молодой, грамотнее всех нас. Такой же ссыльный, как все мы.

— Правильно сказано, да и беспокойный он. Такой-то и поймет нас лучше, чем кто со стороны, — поддержал стройный, лет тридцати пяти, кучерявый мужчина, живший с семьей в доме по соседству с нами. Он не раз бывал у нас вечерами. Самым первым пошел на лесоучасток работу искать.

На том и порешили. Белогурский выглядел вовсе молодым. Да ему и шел-то всего двадцать седьмой год. «Молодой, да ранний, — говорили о нем. — Много ли годов-то, а вон как умно да резонно говорит. Будто давно все знакомо ему, как колхоз делается». Роста он был среднего, коренаст. Лицо приветливое, симпатичное, хотя нос чуточку длинноват, верхняя губа плотно ложилась в седловинку на нижней. Когда смотрел светлыми, умными глазами, казалось, насквозь тебя видел, даже о чем думаешь знал. Потому что глаза хоть и добрые были, а пронизывающие. Когда шел, чуть косолапил. Носил синее галифе, серую толстовку и хромовые сапоги со скрипом. Обходительным был. Говорил чисто, без запинок и так грамотно, что многие дивились: откуда у него это, из крестьян ведь?

Сход подходил к концу, а я смотрел на Белогурского и думал: за что такого хорошего человека убить хотели…

Пока я скоблил на Ивкино липкие бревна, Коля не сидел сложа руки. Оказалось, он обдумал план нашего побега из ссылки на родину. Все бегут, а мы хуже других, что ли? Мы еще находились в том самом отчаянном и вредном возрасте, когда все нипочем. Оба страшно тосковали по родному хутору и вынашивали мечту поскорее вернуться туда. Кого не тянет на родину? Вон у птиц и ума ни капли, а каждую весну в родные места пробираются.

Его план я принял с восторгом и до самых пяток доверился ему. Для меня Коля всегда являлся авторитетным взрослым человеком. Ведь ему уже, как-никак, двенадцать исполнилось, а мне еще только девятый шел. И как я мог не обрадоваться, если мне такое во сне не раз снилось, если давно уже по Борьке и по всему хутору соскучился?

Само собой, наш побег находился в строгом секрете. Главную подготовку Коля взял на себя. Надо же было с собой еду взять, деньги, спички, на случай, если доведется в лесу ночевать, а вместо документов метрики прихватить. Они на такой бумаге сделаны были, такая печать на них стояла, что никакой милиционер не должен задержать с ними. В мои обязанности входило больше молчать и во всем слушаться Колю. Он даже сказал, что, в случае провала, мать меня бить не будет — всю вину он возьмет на себя.

Чтобы родители не хватились нас в первый же день, мы пошли на хитрость. Зная, что отец с матерью озабочены картошкой на посадку, предложили им: «Чем дома баклуши бить, лучше мы вдвоем походим по деревням дня два — может, на сало картошки выменяем». Мать даже обрадовалась такой заботе. Отца не было дома — ушел на Ивкино бревна скоблить. Я еще хотел сказать что-то, но Коля так наступил на мою ногу, что я сразу вспомнил свои обязанности: молчать.

Чтобы отец с матерью не подумали, что мы погибли где-то или с нами случилась беда какая, мы оставили записку, в которой ясно было написано, что мы сбежали и если вернемся, то не скоро. Записку приладили к маленькой иконке в сундуке. Мать по воскресеньям доставала иконку молиться. Воскресенье через два дня. Когда она прочитает записку, мы уже в Свердловске будем, никто не догонит.

Мы держали путь на разъезд Азанка. Деревни Бочкарево, Оверино, Овражек прошли, нисколечко не думая о семенной картошке. Не о ней нам думалось, а о том, чтобы никто не вернул нас. Шли оглядываясь. Если кто по дороге ехал — мы сходили в лес, в кусты и пережидали. К вечеру добрались до села Петровского вовсе обезноженными — пятнадцать километров отмахали. Мне уже и убегать не захотелось, расхныкался — ноги так болели, ровно кто-то их выкручивал. Коля успокоил меня строгостью и постучался в первую с краю бедную избу без ограды. Старушка пустила переночевать. Даже постелила на пол домотканые, растоптанные половики вместо матраца и принесла из чулана изношенный в прах тулуп накрыться.

— Нуж-то беглые вы ребятёшки, ссыльные, никак? — спросила она и покачала головой. А мы молчали. — На Азанку, видать, пробираетесь. Нуж матери не страшно посылать таких? Туда ведь и дороги-то нетука летом, зимником только можно. А зимник-то уж больно негодный — по мокрому болоту идет.

— Да мы, бабушка, картошку на посадку ищем. Мать послала, — хватился Коля, что нельзя молчать. Заподозрит старуха, что мы беглецы, позовет людей, и прощай тогда родной хутор — к родителям вернут.

— А то отстегать бы вицей обоих, да и родителей тоже… За картовью если — другое дело, — поверила она. — Вчерась двоих ссыльных проводила до зимника. Дак они не вам ровня — порелые оба. Тоже ночевали… А зимник-от че искать? Свернул с полдеревни к овину — там и он… Картови вы тут не разживетесь — у самих только на посадку. Да и то не хватает у других. Голодно живем ноне, не бывало так-ту ишшо. Вымерзло все, студено шибко было летось.

Видно, из разговорчивых была старушка и, похоже, одна жила в избе. Говорила она интересно, певуче. Ее простые, доходчивые слова так и лились мягким бархатом.

К овину мы подошли, когда уже широко рассвело. Болели еще не размятые, натруженные в прошлый день ноги, хотелось спать, холодный утренник заставлял ежиться.

С того дня я хорошо запомнил, что такое зимник, — до того он умотал меня тогда. Уже и на родину мало манило, лечь бы на траву и не шевелиться. Шутка сказать: от Петровского до Азанки почти двадцать километров и на всем пути лес с приподнятыми корнями, валежник, мох, да вода под ногами. Сам волок топкий. Куда ни ступи — везде вода.