Павел Старжинский - Такое взрослое детство

— Имейте в виду, здесь в камере один из смертников людоед. За это и к стенке приговорен. Если будет приставать — одно спасение: надзиратель. Правда, новеньких он редко трогает, но я, как староста, обязан, на всякий случай, вас предупредить.

Директор базы слушал с ужасом на лице и глупо моргал… Не прошла и минута, а с дальнего конца пар раздался звучный, клокочущий, страшный бас:

— Слышу запах свежей человечины!

На парах поднялся здоровенный дядька с огромной бородой. На пуговице куртки держалась картонка в тетрадный лист с нарисованным углем человеческим черепом — один страх, да и только.

— Давненько я не ел человеческой свежатины, — произнес он так страшно, что у меня по коже мурашки холодные забегали.

Он медленно и плавно прошагал на глазах новенького через людей на нарах, сошел на пол, обошел кругом стол и наклонился над лысой головой новичка, сжавшегося в комок.

— Соль где?! — рявкнул «людоед» и, схватив ее со стола, сыпнул на голову и разинул страшную розовую пасть.

Чуть не потерявший сознание новенький с ужасом и криком кинулся к двери. «Кормушка» тут же открылась, надзиратель, ждавший этого, смеялся и грозил пальцем «людоеду». Грохнула смехом камера, «смертники», покинув свои постели, держались за животы.

— Вы уж не обижайтесь. Скоро сами будете новеньких разыгрывать, — извинились перед директором базы староста и «людоед», когда все отсмеялись. — Это участь многих новичков, как бы прописка на житье. Только вы уж слишком доверчивы. Может, из-за вашей доверчивости и базу растащили… От безделья что только человек не выдумает…

Спал я в ту ночь с тем высоким, добрым дяденькой, что первым меня на руки подхватил. Я засыпал, а он гладил меня и часто вздыхал.

Утром меня опять накормили гостинцами и подучили, чтобы я постучал в дверь: пусть выпускают на свежий воздух.

— Тебя не имеют права в тюрьме держать — ты еще маленький. И попроси, чтобы в камеру к брату перевели, — учили меня.

Хоть и побаивался я, а постучал. Меня тут же выпустили в коридор, чему я удивился.

— Скоро все пойдете на прогулку, а вечером в кино поведем вас, — дружелюбно сказал надзиратель, улыбаясь и хлопая меня по плечу. — А пока иди к тому окну и смотри на город.

Стоял я в конце коридора у тюремного окна с решеткой и с интересом рассматривал с высоты обширный кусок Свердловска. По земле бегали машины, двигались подводы, сновали люди. Я стоял и ждал, когда нас поведут на прогулку. Наверное, тогда я увижу Колю, всех ребят, с которыми сидел в подвале.

Вскоре надзиратель распахнул дверь тюремной камеры и стал выкликать заключенных. И тут произошло невероятное: среди незнакомых фамилий я услышал: «Кроль Гнат Тихонович». Из камеры вышел тот самый страшный Кроль, которого я своими глазами у вагона видел. От одного его вида все внутри похолодело. Глазищи навыкат выпучены, руки до колен, все тело вроде к прыжку изготовилось — коршун и есть… Мне захотелось сказать ему, где семья его находится. Но побоялся — уж больно страшен он был. Да и не один он стоял, человек десять в коридор вызвали. Видно, на этап собирали, потому что с вещами все.

Их увели, а ко мне подошел мой надзиратель и снова заговорил со мной. Был он добрым человеком, но хоть и добрый, а обманул меня насчет кино и прогулки.

Скоро из других камер стали громко вызывать моих товарищей, в том числе Колю и меня: «Левицкий Борис Антонович». И суток не пожили мы в настоящей тюрьме.

Собрали всех нас из компании в нижнем этаже в коридоре. У всех хорошее настроение — снова вместе. Взял меня за локоть Коля и отвел в сторону. Он, оглянувшись, с тревогой шепотом сказал:

— В камере говорят, что когда вызывают на этап, всех так плотно обыскивают, что ничего не спрячешь.

— Ну и что? — удивился я. — У нас ничего и нет. Сало съели.

— Как это — ну и что? — возмутился он моей памятью всерьез и потянул к туалету. — А метрики? Найдут и узнают, как нас правильно звать, какие фамилии у нас. Что тогда будет?

Его беспокойство показалось настолько обоснованным, а наше пребывание под чужой фамилией — настолько тяжким преступлением, что мы без колебаний решили немедленно уничтожить наши метрики. С оглядкой зашли в туалет с низким потолком. Коля извлек их из потайного кармана за пазухой, разорвал на клочки и бросил в «очко». Из туалета вернулись с таким настроением, ровно там стопудовый груз с себя скинули. Теперь бояться было нечего, пусть обыскивают.

Но как стало обидно потом — обыска, можно сказать, и не было. Меня вовсе не обыскивали, а у Коли только на вывернутые карманы штанов посмотрели…

И снова вокзал, вагон с решетками… только поезд, к хвосту которого нас прицепили, был обычный пассажирский до Ирбита. С вечера не спалось — на ужин выдали хлеб и селедку, пить хотелось. А конвоиры давали только кипяток. Но разве напьешься когда горячей или теплой водой? Хотелось холодной, сырой, а ее не давали, чтобы животами не заболели. Здесь, в отдельном от взрослых купе за решеткой, я вспомнил и рассказал Коле про Кроля, что видел его.

— Такой же страшный? — спросил он.

— Еще страшнее стал, обросший весь.

В этот поздний бессонный вечер я твердо решил: когда стану взрослым, обязательно поступлю на работу конвоиром или милиционером. Они никого не боятся, постоянно при оружии и при форме.

В Ирбитской тюрьме, под которую использовалась церковь, мы прожили всего двое суток и не заметили, когда они пролетели.

Из Ирбита наш путь лежал на Тавду. Везли нас в одном вагоне с пассажирами, но в отдельном купе с двумя часовыми… Дальше Азанки поезд не пошел. Мы с Колей вернулись туда, откуда начиналось наше бегство по железной дороге. Мне очень не хотелось, чтобы нас увидели пойманными те пионеры из лесного патруля, и особенно та рыжая девчонка.

Нас вывели из вагона, провели мимо вокзала, усадили между высокими штабелями сосновых бревен и раздали паек. Мы все аппетитно справлялись с едой, конвоиры о чем-то разговаривали меж собой. Потом старший пошел к начальнику разъезда договариваться об отправке нас до Тавды, а молодой остался с нами. Один из рослых парней попросил у него разрешения отлучиться по неотложной надобности.

— Можно. Только не надолго, — разрешил молодой конвоир.

— А мне можно? — попросился друг того, который ушел первым.

— Можно, — согласился конвоир и сел на бревно.

Шли минуты. По времени пора бы им и вернуться, но они не появлялись. Конвоир позвал их. Еще повторил не раз — тишина. Он кинулся за штабель, за другой, а их и след простыл.

— Сбежали! Сволочи! Я к ним по-хорошему, а они бежать! Так же не честно! — кричал молодой конвоир. Он кинулся было искать их, но, видно, хватился, что и мы можем разбежаться. Остановился и выстрелил вверх. На выстрел прибежал старший конвоир. Узнав, в чем дело, он как-то без злости, с неловкой улыбкой сказал: