Эдуард Пашнев - Мальчики и девочки (Повести, роман)

– Боже мой, неужели под нас столько было заложено? – спросила она.

– Без запалов же, – объяснил я.

Мама смотрела, смотрела да как треснет меня по затылку. Я еле удержался на ногах.

– Так его, – сказал милиционер.

После разоружения у нас на весь берег от Чернавского моста до Вогрэсовского остался один танк. Он громоздился на лугу около самой воды и смотрел пушкой на левый берег.

Внутри пахло ржавым железом, валялись потускневшие пулеметные гильзы и всякий мусор.

Каждый раз, опускаясь в люк, я немножко боялся. Танк все-таки чужой, немецкий. Я знал, что он пустой, но все же было страшно: а вдруг, когда я спускаюсь, кто-нибудь схватит меня за ноги? Но никто не хватал, глаза привыкали к темноте, и я, поборов страх, начинал двигать рычагами.

Как-то, спустившись в люк, я наклонился и… замер. На меня из темноты смотрели холодные, неподвижные, но живые глаза. Я не сразу понял, что это гадюка.

Мне повезло: она так и осталась в неподвижности, а я выскочил наружу и, отбежав на несколько метров, сказал ребятам:

– Гадюка в танке.

Мне не очень поверили, но проверять никто не захотел. Больше я не лазил в танк, и все береговые мальчишки не лазили, потому что стало известно, что в танке поселилась гадюка.

Это случилось ночью.

Меня разбудила темнота, густая, душная. Обычно я поворачивался на другой бок, накрывался с головой и засыпал снова. Но сейчас за окном было так черно, как будто наш дом провалился под землю. Кто-то быстро-быстро забарабанил в окно:

– Вставайте!

Крикнул и убежал. Мама вскинулась и замерла, вцепившись в грядушку кровати. Мимо дома тревожно протопало еще несколько человек, потом кто-то из них свернул к нашему окну, и мы услышали снова стук в стекло и радостный голос:

– Победа!

Мы очень ждали этот день, но не поверили, пока не вышли на улицу. По переулку к центру города бежали люди. А над городом с каждой минутой все больше и больше светлело темное небо. Ракеты – синие, зеленые, желтые, красные. Их искрящиеся огни переплетались и сыпались на землю дождем искр Победы. Я подумал, что победа – это когда ночью светло, как днем.

Я тоже побежал по длинной лестнице от берега реки к центру города – туда, где рождались такие красивые огни.

Я бежал быстро, но, наверное, прибежал на площадь последним. Все уже были здесь, все уже праздновали Победу. Какой-то солдат забрался на крышу драмтеатра и пулял праздничные огни не в небо, где, казалось, для них уже не оставалось места, а вниз на площадь, прямо в толпу. И никто на него не обижался, никто не боялся обжечься. Люди со смехом шарахались, а мы, мальчишки, старались, наоборот, завладеть огнем, ударяющимся об асфальт и рассыпающим по асфальту искры. Ведь это были огни Победы.

Сегодня мне тридцать три года. Каждый праздник я прихожу на площадь и жду, когда начнут пускать ракеты. И глядя на их радостный разноцветный полет в небо, я всегда думаю о том, что это огни Победы. Да здравствует Победа!

– Боже мой – дырка!

Бабушка Наташа поскребла ногтем подметку маленького рыжего ботинка, отвела в сторону лохматые концы шнурков и заглянула внутрь. Язычок ботинка не мешал смотреть сквозь подошву на «свет божий». Санька еще неделю назад от этого язычка отрезал изрядную полоску кожицы для пращи. Хорошая получилась седелка.

Бабушка повертела ботинок, сердито вздохнула.

– Иди сюда, внучок!

Санька покорно поднялся с кровати, запрыгал в одном ботинке к окну. Низенькая полная старушка ждала, скрестив на груди руки.

– Это что? – показала она на ботинок.

– Это?

– Да… Это.

Санька взял ботинок и по примеру бабушки заглянул в него. Дырочка была совсем малюсенькая, но сквозь нее, почти как в бинокль, просматривался весь двор с палисадником, с деревьями, с летней печкой. А если немножко повернуть, то и вся улица: с телеграфными столбами, с соседкой, которая несет на речку в тазике белье полоскать.

Санька собирался еще посмотреть сквозь ботинок на небо, на облако, похожее на крокодила, но бабушка потеряла всякое терпение. Большая усатая родинка на подбородке вздрогнула, и Санька «схлопотал» подзатыльник.

– Что ты прячешь свой шкодливый нос?.. Все вещи горят на нем. В чем пойдешь сегодня в школу? Где я возьму тебе новые?

– Ба-ашка, – удивился Санька, – ты про эту дырочку?

– А то про какую же?

– Она же совсем маленькая. Вот, смотри, даже палец не лезет.

– Куда ты суешь палец? Дай сюда ботинок. Ну, что мне с тобой делать? Безотцовщина. Из других Гагарины и Андрианы Николаевы получаются, а из тебя ничего путного не выходит.

Бабушка села на сундучок, беспомощно положила на колени усталые руки. Усатая родинка уныло сползла вниз: бабушка собиралась заплакать. Санька стоял, прислонившись к двери, и с независимым видом помахивал портфелем, а на душе у него кошки скребли. Он уже давно заметил, что когда бабушка садится на сундучок и начинает плакать, она становится совсем маленькая. И тогда ее хочется пожалеть.

– Баашк, ну, хочешь, я на этот ботинок даже наступать не буду? Я могу на одной ноге допрыгать до школы.

– Иди уж, воробей, – махнула бабушка рукой. – Была бы мать…

Мать у Саньки умерла. Об отце бабушка вспоминала редко и всегда одинаково: «А чтоб он пропал». Санька же не вспоминал отца, потому что никогда его не видел. А когда у него спрашивали, говорил: «Это ж обыкновенно – иметь отца, каждый дурак сможет. А попробуй, как я. Я сам по себе». И некоторые мальчишки завидовали его независимости. Они не знали, как Санька порой тоскует от того, что у него нет ни отца, ни матери. И бабушка стала такая старенькая. Нет, ее нельзя расстраивать.

Санька поджал ногу с ботинком, в котором бабушка обнаружила дырочку, и на одной ноге заскакал по ступенькам во двор, а со двора на улицу. Соседская собака Орфография удивленно остановилась и недоверчиво покосилась на мальчишку.

На улице везде было солнце. Оно золотило купол музейной церквушки, пускало зайчики в окна береговых домов, заставляло весело щуриться и вообще вело себя так, словно никаких занятий в школе не было.

Зебрик уже давно сидел на камне против главного входа в церквушку и в сто первый раз перечитывал надпись на фронтоне:

Архитектурный памятник второй половины XVIII в…

Ему эта надпись смертельно надоела, но глаза продолжали читать:

Архитектурный памятник второй половины XVIII в. охраняется законом

Глаза у Зебрика всегда что-нибудь читали: объявления о продаже охотничьих собак, обмене квартир, приеме на работу, вывески государственных учреждений и предупреждения автоинспекции в стихах. А все оттого, что Зебрик с самого раннего детства носил очки. Он утверждал, что все дело в очках. Стоит их только надеть, как глаза сами начинают читать. И тогда им только подкладывай, как дрова в печку: романы Дюма, Фенимора Купера, историю, зоологию, арифметику – все, что попадется.