Владимир Орлов - О смелой мысли

Впрочем, такие пушки существуют.

В конце плавки в стенке домны проковыривают ломами лётку, и оттуда горящей, неукротимой струей вылетает поток расплавленного металла.

С такой яростью бьет струя, что, казалось бы, ничто неспособно укротить ее напор, и доменщики, расступившиеся по сторонам, подобны чародеям, вызвавшим духа и бессильным загнать его обратно.

Но это только кажется.

Тут же рядом стоит пушкарь и хладнокровно нацеливается пушкой в самую лётку домны. В дуле пушки ядро из сырой глины, большое, как снежок великана.

Внимание! Пли!

И ядро, перешибая струю, залепляет лётку, как снежок дырку в скворешне.

Пушки служат для того, чтобы делать взрывы, и, наверное, никому не взбредет в голову попытаться пушкой взрывы гасить.

Впрочем, и такие пушки существуют.

Туча угольной пыли клубится в шахтах. Поднимают ее врубовые машины и комбайны, грызущие, дробящие уголь. С пылью борются, смачивают уголь водой, но совсем избавиться от пыли пока что нельзя. А пока клубится в воздухе угольная пыль, постоянно висит над шахтой угроза взрыва.

Неосторожность, оплошность, искра в электропроводе, — и вот грохочет подземный взрыв и огненной бурей летит вдоль шахтного коридора горячая взрывная волна.

Тут-то и встречается взрыв с пушкой.

Пушка стоит посреди коридора, поджидая взрыв.

У нее в дуле вместо картечи заряд негорючей известковой пыли.

У этой пушки ушки на макушке. Приближение взрывной волны ей становится известным заранее. Перед пушкой в начале коридора поставлен и соединяется с нею проводами электрический спуск.

Когда волна долетает до спуска, включается ток в запал, и пушка бьет навстречу взрывной волне целым облаком мертвой негорючей пыли.

Негорючая пыль забирает столько тепла, что горячая взрывная волна охлаждается и уже неспособна дальше поджечь горючие пылинки.

Происходит воздушное сражение негорючих и горючих пылинок.

Побеждает негорючая, мирная пыль.

Бывает, что пыль становится для людей грозою, но тогда на защиту они поднимают ту же пыль.

Химики делят мир на органическую и неорганическую его части и стараются научиться искусственно делать органические вещества.

Иначе делят мир теплотехники. У них одна забота: «Горит или не горит». Теплотехники ставят своей задачей увеличить горючую часть мира.

Они многое прибрали к своим рукам, многое сделали топливом — от светильного газа до навоза-кизяка.

Все же оставалось еще не у дел низкосортное топливо, которое хотя и сгорало и давало много тепла, но горело исключительно плохо. Как ни старались инженеры обратить его в пищу для печей — перестраивали топки, гнали воздух в поддувала — все бестолку.

Тут вспомнили о взрывчатой пыли и предложили такую штуку:

— Давайте перемелем это низкосортное топливо в пыль, а затем вдунем его в топку. Тут уж оно непременно загорится и сгорит дотла.

Опыт удался.

Стали перемалывать топливо в пыль и вдувать его в топки через форсунки, похожие на большие пульверизаторы. Из форсунки хлестал фонтан огня, и казалось, что в топке работает огнемет.

Топливо действительно сгорало дотла — оставалось очень мало золы и почти не выделялось дыма.

Получилась такая хорошая топка, что ее устроили на многих электростанциях.

И когда мы едем в трамвае или поворачиваем выключатель, надо помнить о вихре огненной пыли, бушующем в топках и дающем людям свет и силу.

Никто еще не видывал,

А слышать — всякий слыхивал.

Без тела — а живет оно,

Без языка — кричит.

Марк Твэн рассказывает про чудака, который скупал участки земли, где звучало многократное эхо.

«Прежде всего он купил эхо в штате Георгия, которое повторяло четыре раза, потом шестикратное в Мериленде, затем тринадцатикратное в Мене. Следующей покупкой было девятикратное в Теннеси, дешево приобретенное, потому что нуждалось в ремонте: часть утеса обвалилась. Он полагал, что его можно починить достройкой, но архитектор, который взялся за это дело, никогда еще не страивал эха и поэтому испортил его вконец…»

Архитекторы всегда воевали с эхом и учились не строить эхо, а разрушать.

Бывало строили просторный зал, большую аудиторию для лекций.

— О! — говорил лектор в зал.

— О-го-го!.. — орал зал на лектора, как расшумевшийся класс.

Кричат стены, кричат колонны, кричат стулья в зале — все они отражают звуки голоса и кричат в ответ.

Голос лектора тонет в нестройном хоре ответных голосов. И лектор отказывается читать лекцию в зале.

Тут-то и является строгий архитектор.

Прежде всего надо выяснить, кто кричит, где кричит и почему кричит, а затем найти управу на горлана.

Если кричит стул, ему делают мягкую спинку — пусть звуки глохнут в мягкой подушке.

Если кричит колонна, ее делают ребристой, и она начинает рассеивать звуки по сторонам.

Если кричит потолок, его делают похожим на пчелиные соты. Звуки бесследно исчезают в ячейках и не отражаются назад.

Если кричит кусок стены, его можно наклонить и пустить эхо в сторону. Так, наклоняя зеркало, отклоняют солнечный луч.

Стены покрывают листами пробки, мягким материалом, глушащим звук.

В одном зале пришлось спустить с потолка вниз вершиной шатер. Звуки запутывались в занавесах, как в сетях.

В оперном театре прекрасно звучали речь и музыка, но в один сезон зал испортился.

Дирекция в недоумении. Все на месте — кресла, люстры, занавес, а ценители искусства качают головами: звук плывет.

Наконец нашли причину. Изменилась мода.

В те годы, когда строили зал, дамы щеголяли в платьях с кринолинами, пышных юбках, похожих на раскрытые зонты.

Когда дамы занимали кресла, кринолины заполняли зал. Звуки глохли в бесчисленных складках шелков и кружев.

Мода изменилась, платья стали узкими, пышные складки шелка исчезли из зала, и это сразу сказалось на звуке.

Неутомимо работают архитекторы, разрушая эхо.

Они выстроили стены и колонны и теперь строят тишину.

И смолкают стены, смолкают колонны, смолкают стулья, замолкает хор голосов.

Звонким и ясным голосом в полной тишине начинает лектор свой рассказ.

Мало кто слышал, как пищат летучие мыши.