Мария Мартиросова - Красные, желтые, синие (сборник)

Соседи без конца твердили, что тётя Фира просто озолотилась на своём печёном – свадебных и юбилейных тортах. Что за сумасшедшие деньги достаёт у спекулянтов дефицитное сливочное масло, получает из Москвы посылки с ванилью и фигурным шоколадом. Что мешками покупает в магазинах муку и сахар. И что из-за постоянных кондитерских запахов весь двор скоро заболеет астмой или аллергией.

А мне очень нравился аромат ванили и кардамона, густо наполняющий наш двор. Я часто тянула маму к тёте Фире полюбоваться готовыми тортами. Огромными, роскошными, щедро украшенными кремовыми розами, орехами и шоколадными фигурками.

Мама не очень любила ходить к тёте Фире. Ведь та каждый раз удивлялась, до чего мы с сестрой не похожи друг на друга. Совсем ничего общего. Алида – смуглая, худая, с тёмными прямыми волосами и длинным тонким носом. Я – толстенькая, щекастая, кудрявая и круглоносая. Как будто от разных отцов. С Алидой-то всё ясно, она просто папина копия. Не то что я.

Мама каждый раз переживала из-за этих разговоров. Потом сходила в фотоателье, отдала увеличить бабушкину фотографию и повесила её в большой комнате. Бабушка в молодости и я – одно лицо.

Бабушку я не застала, она умерла ещё до моего рождения. Всего в шестьдесят лет. Тётя Нора, приезжая погостить в Баку из Еревана, всегда шумно вздыхала, глядя на бабушкин снимок:

– Разве это возраст? Наши все до восьмидесяти пяти – девяноста доживали. Бедняжка, не выдержала такого удара!

Удар бабушке нанесла моя мама. По крайней мере, об этом, печально качая головами, шептали все наши армянские родственники. И кировабадские, и бакинские, и ереванские, и московские. На каждом дне рождения, свадьбе, поминках обсуждалась история несчастливой бабушкиной судьбы. Бегство из Карса во время турецко-армянской резни весной 1915 года [3]. Ночное нападение турок, пристреливших трех старших бабушкиных братьев. Самый острый кухонный нож, который бабушка каждую ночь прятала под свою подушку. Привычка называть азербайджанцев «турками». И, главное, мамино замужество, отъезд в Кедабек.

– Бедная женщина со смертного одра умоляла дочь не выходить за азербайджанца… Но у этой девочки каменное сердце. Вышла! – шептались старухи спустя много лет. Несмотря на то что мама давным-давно уже помирилась с тётей Норой и что папа на бабушкиной могиле поставил чёрный мраморный памятник. А они всё равно между собой называли маму не по имени, Гретой, а по папиной фамилии – Гаджиева. Хоть и знали, что мама не меняла свою фамилию. Так и осталась с девичьей – Аванесова.

Каждый раз, возвратившись из детсада, я надолго «прилипала» к письменному столу Алиды. Восхищённо щупала жёсткие колючие кончики её длинных тугих кос, разглаживала вкладыш от детской американской жвачки, с удовольствием вдыхала запах валерьянки, которой счищались с пальцев чернильные пятна. А сестра небольно щипала меня за щёку и совала слоёную трубочку из школьного буфета.

Родители очень гордились Алидой. Потому что она училась на одни пятёрки, легко запоминала стихи, шпарила длиннющие французские тексты, сама писала многостраничные сочинения, заметки в школьную стенную газету. Всерьёз спорили, кто пойдёт на родительское собрание.

Зато к моей классной шли как на каторгу. Там ведь всё время сплошная нервотрёпка:

– Болтает на уроках, дерётся, читает постороннюю литературу, забывает учебники и тетради, дружит с одними мальчишками… Даже не верится, что они с Алидой сёстры. Просто небо и земля!

Папа, когда впервые услышал про небо и землю, ужасно разозлился. Еле-еле дотерпел до дома и устроил маме скандал:

– Слышала, что сказала эта женщина? Что я не отец родной дочери! Конечно, только сумасшедший поверит, что Аванесова Света – дочь Гаджиева Вагифа!

Мама испуганно прижимала к губам указательный палец, глазами показывала на открытое окно.

Мою фамилию тщательно скрывали от родственников и друзей. Задаривали участковую врачиху, чтобы та не проболталась соседям, отдали во французскую школу, в которой училась Алида, в шести автобусных остановках от дома. Вместо маминой, до которой было всего три квартала. И всё из-за ссоры столетней давности!

В июне 1975-го, за полгода до моего рождения, папа устроился грузчиком на коньячный завод. Днём работал, вечером с друзьями «пробовал» припрятанный коньяк. Мама долго терпела, веря папиным клятвам «завязать», потом начала ругаться и плакать. А однажды вечером собрала вещи, купила билеты и уехала с Алидой в Ереван. Тётя Нора в первый же день сходила в загс, договорилась там со своей знакомой, и родителей развели.

Папа прилетел в Ереван через три дня. Трезвый, испуганный, похудевший. И целый месяц простоял под окнами тёти-Нориной квартиры. Кричал, что не сдвинется с места, так и умрёт внизу, у маминых ног. Бежал за скорой помощью, увозившей маму в роддом. Писал записки, передавал цветы, совал деньги медсёстрам.

Родители помирились, только когда мне исполнилось две недели и мама уже зарегистрировала меня на свою фамилию. Папа от радости ничего не соображал. Без конца целовал Алиду, маму, меня, сыпал разными клятвами. Даже согласился с тёти-Нориным предложением и дальше оставаться с мамой в разводе. Ведь тогда после сноса нашего аварийного дома нам «светили» бы сразу две квартиры.

Но в Баку папа опомнился. Долго разглядывал моё свидетельство о рождении, недовольно бормоча себе под нос:

– Аванесова Светлана… Аванесова Светлана…

Нашим азербайджанским родственникам родители объявили, что меня назвали Севой, Гаджиевой Севинч.

Со второго по пятый класс я каждую большую перемену и после уроков играла в мушкетёров. В ущерб учебникам и тетрадям таскала в школу толстый потрёпанный том «Трёх мушкетеров», шёпотом пересказывала мальчишкам интригу предстоящей игры, потихоньку ощупывала в портфеле «шпагу» – короткую, покрытую глубокими рубцами мамину скалку.

Нас было четверо: я, мой сосед по парте Ерванд Амбарцумян, сидящие сзади коротышка Олег Погосов и тощий Дима Туманян. Закрепить за каждым конкретную роль не получилось с самого начала: Димка отказался в свободное от боёв время «волочиться за женщинами», Погосов – терпеть наши шуточки про свою фигуру и аппетит, Ерванд – сломя голову лететь на край света из-за женских побрякушек. А мне самой никакими силами не удавалось хранить благородное молчание Атоса. О скучной Констанции Бонасье мы даже не вспоминали. А коварной Миледи заочно была назначена самая красивая десятиклассница нашей школы, из-за которой год назад выпрыгнул со второго этажа капитан баскетбольной команды.

Свой штаб мы устроили в укромном закутке за школьным мемориалом Рихарду Зорге, закапывая в ворохи опавшей листвы «секретную переписку» – закончившиеся тетради по французскому языку, «алмазные подвески» – сломанную заколку Алиды. Мечтали хоть на денёк съездить в Москву, где в «Детском мире» продаются почти настоящие шпаги с ножнами. Неуклюже пытались повторить фехтовальные приемы из фильмов, запутывались в описании поединков Дюма, роняли «шпаги» в ответ на редкие и довольно слабые удары Димки Туманяна. По-киношному торжественно выстраивали пирамиду из ладоней: «Атос, Портос, Арамис и дʼАртаньян. Один за всех, и все за одного!»