Мария Мартиросова - Красные, желтые, синие (сборник)

«Топхана!» – ворвалось в наш дом вместе с ежедневным «Карабах!».

В ноябре 1988-го о Топхане, местности близ карабахской Шуши, знали все бакинцы. Перечитывали статьи республиканских газет, листовки, обсуждали во дворе, на улице, на работе, в школе.

Диляра каждую перемену рассказывала, какое необыкновенное место карабахская Топхана. Какие в ней целебные источники, чистейший воздух, густой-прегустой лес. И от всех этих богатств скоро, наверное, совсем ничего не останется, если армяне назло азербайджанцам будут и дальше вырубать там ценные и редкие породы деревьев.

– Я этим летом оттуда бабушке такую воду привезла, что у неё весь диабет прошёл! – разливалась Диляра.

Я, притормозив рядом, внимательно слушала её рассказ. Вместе с остальными возмущённо цокала языком, напряжённо пыталась перевести отдельные азербайджанские слова. А вечером дома вдруг вспомнила, что Диляра все каникулы просидела в Баку, помогая маме нянчиться с младшими братьями.

Папа часто бывал в паспортном столе, искал ходы-выходы, хлопоча о замене маминой и моей фамилии. Но пока ничего не получалось. Нужна была повторная регистрация брака, какие-то дополнительные справки, знакомства, взятки. Мама, слушая папины отчёты, печально качала головой, горько бормоча: «Ах, Нора, Нора…»

В маминой школе в срочном порядке организовали дополнительные классы, обучение в которых велось на азербайджанском языке, объединили заметно поредевшие параллели русскоязычных классов. Директор каждый день проводил утренние планёрки, зачитывая статьи из «Бакинского рабочего», посвящённые «карабахскому вопросу». По одному «на секундочку» задерживал в своём кабинете учителей-армян, допытываясь, собираются ли они увольняться-уезжать, разводил руками в ответ на просьбы лучше контролировать поведение учеников на переменах, запретить хождение в школе экстремистской литературы. И без конца шёпотом предсказывал маме скорое наступление «такого», от чего не спасёт даже нечестно заполученная азербайджанская фамилия.

В конце ноября наш телефон взорвался тревожными звонками. Я еле успела схватить трубку и услышала в ней сквозь грохот, крики, ругань отчаянный мамин крик:

– Вагиф! – И тут же раздались торопливые гудки отбоя.

Алида несколько раз подряд пыталась дозвониться до маминой учительской, набирала папину автоколонну, сбивчиво и умоляюще разговаривала по «02» с районным отделением милиции. А потом, бросив телефонную трубку, сорвала с вешалки старую папину куртку и выбежала на улицу. Когда я догнала Алиду, она уже, намертво вцепившись в форменные ремни, тащила за собой трёх незнакомых мужчин в военной форме.

На подступах к школе стало ясно, что нам не приблизиться даже к крыльцу, к входной двери. Из-за нагромождённых во дворе парт, досок, стульев и густой орущей толпы в сине-коричневой ученической форме, разномастных свитерах, куртках. Военные молча придержали рвущуюся напролом Алиду и, пригибаясь, начали обходить здание. Потом перемахнули через невысокую ограду, помогли перелезть нам, потрясли оконную раму на первом этаже и пробрались в школу.

Мама сидела в учительской, сжимая в левой руке трубку с обрывком телефонного шнура. Правой рукой она без конца набирала наш домашний номер. К военным тут же подскочил мамин директор и торопливо начал объяснять, что не имеет к произошедшему инциденту ни малейшего отношения. Что толпа подростков, заблокировавшая школьные входы и выходы, собралась у крыльца совершенно стихийно. Что личности ворвавшихся в учительскую хулиганов, воспрепятствовавших звонкам Аванесовой Генриетты Самсоновны, абсолютно директору неизвестны. Что всё происшедшее – всего лишь досадное недоразумение, так как мероприятия по интернациональному воспитанию учащихся проводятся в 233-й школе регулярно и на высоком педагогическом уровне.

Военные, не слушая директора, молча открутили три столешницы, заслонились ими как щитами и, впихнув нас за свои спины, быстрым шагом направились к выходу. Сквозь орущую толпу, к подъехавшему одинокому милицейскому «газику».

По нашим «щитам» тут же забарабанили камни, обломки кирпичей, учебники. Я вцепилась в жёсткий кожаный ремень военного и, спотыкаясь, побежала к милицейской машине. Рядом Алида тянула за собой маму, кого-то высматривающую из-за «щитов» в толпе синих ученических пиджаков и коричнево-чёрных платьев.

Вечером папа, увидев рассечённый мамин лоб, устроил страшный скандал. Метался по квартире, ругался, клялся переломать все руки мальчишке, бросившему камень, сжечь школу вместе с её продажным директором. Потом раскричался на маму за то, что она пошла в школу, вместо того чтобы, как все остальные нормальные учителя-армяне, взять липовый больничный, отсидеться дома. Набросился на нас с Алидой за то, что мы не удержали…

На следующий день папа договорился в соседней мастерской и установил на все окна железные решётки, заменил старую деревянную дверь на стальную.

Дядя Рамиз, наблюдая за рабочими, говорил папе:

– А ты что хотел? Помнишь, в каком виде наши оттуда приехали? С ними там ещё хуже сделали.

Дядя Армен, не обращая внимания на умоляющий взгляд жены, настойчиво советовал маме заказным письмом послать жалобу в Генпрокуратуру. Тётя Нина совала мне баночку кизилового варенья, тётя Фира, тяжело вздохнув, вернулась на свою кухню. А мама в сотый раз повторяла, что в той толпе, слава богу, не было ни одного её ученика. Ни семи-, ни восьми-, ни десятиклассников, ни выпускников. Она точно это разглядела. Ни одного, даже их братьев и сестёр. Того верзилу, который всё-таки попал камнем в лицо, мама вообще в первый раз в жизни видела.

Через два дня позвонил директор школы и поинтересовался, собирается ли мама работать дальше. Если нет, он хоть сегодня готов подписать ей заявление по собственному желанию, отдать трудовую книжку. Тем более что учителей – и местных, и вновь прибывших, – желающих устроиться в его школу, с избытком хватает.

Слово «еразы» [17]появилось в Баку в начале 1988-го. Одновременно с толпой, ежедневно заполняющей зал ожидания Сабунчинского вокзала; палаточным городком на площади Ленина; перебинтованными людьми, на которых указательно наводили ладони выступающие на митингах.

Слово «еразы» не употребляли по телевизору, в газетах, не произносили с трибун. Вместо него в рассуждениях о «карабахском вопросе» использовались словосочетания «беженцы из Армении», «изгнанные с родных мест», «наши обездоленные соотечественники». Но, обсуждая странные деревенские замашки приезжих в городских квартирах, на улицах, в метро, бакинцы обходились коротким и понятным словом «еразы». Многократно повторенное, оно ужасно напоминало мне слово «крысы». Может быть, то же самое чувствовали и наши новенькие, поэтому и не стали рассаживаться на свободные места, а просто пришли однажды пораньше и заняли целиком пол левого ряда? И так и остались там сидеть, резко контрастируя своей разномастной и разноцветной одеждой с коричневой и синей школьной формой остальных двух с половиной рядов. А в столовой вместо сосисок и пирожных брали суп с хлебом, тщательно пересчитывая полученную сдачу, не высовывались из окон, аплодируя вслед проходящей демонстрации.