Николай Тихонов - Военные кони

Он спокойно скатывался вниз, и его заменяли другим.

Скоро вокруг стало похоже на карусель. Гусары под гармошку и балалайку плясали с крестьянками.

Драк не было. Все чувствовали себя друзьями. Все были рады неожиданному удовольствию.

Коноводы сначала честно держали лошадей, потом стали чередоваться, потом стали привязывать лошадей к шестам и телеграфным столбам и деревьям. Лошадям откуда-то достали сена, сено лежало вокруг них горками, они стояли по колено в сене, жевали, и если бы могли улыбаться — улыбались бы во весь рот.

По рукам ходили чайники и котелки со спиртом. Рожин, шатаясь, шёл среди народа, когда увидел четырёх лошадей, шагавших рядом.

Он узнал большую тёмную морду Чирья, белое пятно на лбу Чурила, гордую шею Облигации и лёгкие, резвые бёдра Чайничка. Как попал Чурило сюда — он понять не мог. Он не знал, что Чурило пришёл с эскадроном, догнав его один, потому что ему в конюшне стало скучно.

Лошади бродили из стороны в сторону, и им всё безумно нравилось. Это немного напоминало ночь и конюшню, и казалось — сейчас они начнут ворошить сено и из него вылезет недовольный, сонный дневальный.

Рожин подошёл к Чирью, взял его морду в руки и сказал, протягивая котелок со спиртом:

— Любишь меня, скот милый, уважаешь меня, выпей, — ну, чего тебе стоит, выпей, милый…

Чирий мотнул головой и отвернулся. Рожин споткнулся, и котелок опрокинулся в сено. Это было началом дурной игры. Всё чаще спотыкались люди; всё чаще спиртом обливали сено.

Лошади отвязывались и бегали повсюду. Вдруг Облигация наткнулась на мокрую охапку сена и стала её нюхать. Мороз отбивал запах, но сено всё же пахло странно.

Она медленно, почти не дыша, стала есть сено. Чайничек жевал рядом. Чирий присоединился сбоку.

Облигация неожиданно заржала так потрясающе, точно она стала жеребёнком. Ей ответили десятки великолепных лошадиных глоток. Люди пели и плясали вокруг.

Авдеев приехал из города ночью.

Со станции он шагал в эскадрон необычайно бодрым шагом. Ему хотелось как можно скорее поделиться новостями из города, и он очень торопился.

Освещённый луной кустарник повсюду окружал его.

Он шёл через поля узкой протоптанной дорожкой. Первого живого человека увидел он у лошадиного лазарета. Человек играл с дверью. Он то приближался к ней вплотную, то отскакивал в сторону, почти падал и снова бежал к дверям.

— Пешка! — закричал человеку Авдеев. — Чего ты пляшешь без музыки?

Человек оставил в покое дверь и обратился к Авдееву. Это был пьяный ополченец-санитар. Старикашка знаками показывал, чего он хочет. Он не плясал. Ему просто надо было попасть в конюшню. В руках у него был большой деревянный лошадиный градусник. Он никак не мог открыть дверной засов.

Авдеев усмехнулся, ударил кулаком по засову — засов мёрзло заскрипел и отошёл. Из конюшни пахло навозом, там кашляли, плевались и чихали и стонали во сне больные лошади. Старик ввалился в конюшню и тут, зацепившись за проволоку от сена, упал на четвереньки.

Авдеев притворил двери и зашагал дальше. Из-за крыш эскадронных конюшен подымался столб дыма.

«Пожар! Перепились — сами себя жгут», — подумал он и ускорил шаг.

Тут на него вышел лёгкий и задорный конь и стал странно кланяться одним боком.

— Чурило! — закричал Авдеев, узнавая белое пятно на лбу Чурила. — Как ты здесь бродишь один?

Конь позволил обнять себя за шею, и тут гусар увидел, что седла на нём нет, недоуздка нет, что конь свободен от всех нагрузок, и от него пахнет спиртом.

Конь шатался и тёрся о стену конюшни.

— Не подходи, пьяница, — вдруг рассердился Авдеев, — уходи с моих глаз, алкоголик!

Конь, однако, пошёл за ним, шатаясь, как лунатик.

Необычайное скопление криков поразило слух Авдеева. Он забыл о Чуриле и вышел на середину эскадронного двора. Ни тишины, ни ночи здесь не существовало. Посреди возвышался огромный всепожирающий костёр.

Вокруг огня сидели, лежали и плясали с балалайками и гармониками гусары. Вокруг блуждали осёдланные и рассёдланные лошади, натыкались на людей и шумели друг с другом. На снегу стояли котелки и вёдра со спиртом, и каждый веселился по-своему.

Даже мороза тут не было в помине. Но самое невероятное — посреди двора сидел на стуле, принесённом из канцелярии, синий от страха и пьяный кашевар Петрушкин. Он был привязан к стулу, а рядом с ним старались стоять два гусара с обнажёнными шашками, которые они держали очень вольно. Шашки качались, как гири часов, и гусары следовали всем их наклонам, представляя из себя живые маятники.

Петрушкин дремал. Изредка он просыпался и обводил всех мутными глазами. Руки его были свободны до локтей. Перед ним на обрубке дерева стоял котелок со спиртом, лежали краюха хлеба и чистый лист бумаги, на бумагу была опрокинута чернильница, и чернила замарали снег у подножия арестанта.

При виде Авдеева рёв восторга потряс воздух. Ему показалось, что. орали и лошади, и конюшни, и люди разом.

Тогда Авдеев набрал полную глотку воздуха и заорал в свою очередь, стараясь быть гневным и неподкупным:

— Что делаете, товарищи, что делаете только? Я из города. Царя там вкрутую сварили, как яйцо, а вы пьёте! Там орлов срывают царских с домов и жгут. Вонь стоит такая, что не продохнуть, а вы тут на снегу расселись… Обезьяны вы после этого, а не люди. Может, царь там наших лупить начнёт…

— Не начнёт, — закричали ему отовсюду, — мы знаем, не начнёт: у него в цейхгаузе пуль нет — все у нас…

— А что вы с Петрушкиным делаете? — закричал не своим голосом Авдеев. — Разве так с человеком делают?

Тут гусары подхватили под руки Авдеева и подвели к самому носу кашевара.

— Судим его, подлеца, чтобы не бегал…

— Судим, оскорбляющие письма эскадрону пишет. Не знаем, какую ему казнь придумать. Говори, Авдеев, чего ему присудить. В одну минуту сделаем…

Тогда Авдеев оттолкнул товарищей, выхватил шашку и перерезал верёвки, связывавшие кашевара.

Потом он взял его за шиворот и, подталкивая тепло ногой под зад, повёл его за конюшню среди грохота и песен.

Отведя его за конюшню, он прислонил его к стенке и спросил:

— Петрушкин? Ты жив или ты умер, Петрушкин?

Кашевар молчал. Тогда Авдеев рассердился. Он взял кашевара за ноги ниже колен, опрокинул в сугроб и мял и катал его в сугробе до тех пор, пока снег не набился кашевару в уши и в карманы. Петрушкин сел, приоткрыл глаза и вдруг пришёл в себя.

— Где Мармор? Где Рожин? Где Корнилов? — спросил Авдеев.

— Там, — сказал кашевар, показывая налево.

Но там, куда он указывал, лежала только дорога…

— Ладно, — неожиданно решил Авдеев, — я тебя пощажу, пешка, спи дальше.

И он пошёл, удручённый, придерживая шашку. За ним шёл Чурило, спотыкаясь и ощупывая землю ногами. Рядом с дорогой лежало кладбище, откуда неслись гулкие, ровные удары, точно каменщики обтёсывали камни.