Николай Тихонов - Военные кони

Авдеев поднялся по тропинке и споткнулся о длинное тело. Перед ним храпел Рожин, лёжа на могильном холме, как на собственной койке, а рядом с ним на мраморной плите стоял Чирий. Чирий падал на передние ноги, подымался, держался твёрдо, снова падал, и подковы его стучали по камню, как молотки. Повод его был закинут на крест.

— Один есть! — сказал Авдеев и быстро сбежал на дорогу.

По дороге двигался Чайничек, боевой, горячий храбрец эскадрона, и на нём ехал наездник из цирка, но никак не Корнилов… Наездник сидел боком, и через каждые три шага он выпускал повод, ноги его сами собой вылетали из стремян и он рушился на снег.

Чайничек немедленно останавливался и ходил задумчиво вокруг хозяина. Он нюхал его с чувством, и трогал воротник шершавым языком, и лизал ему лоб. Корнилов приходил в себя.

— Сестра, — говорил он, обращаясь к Чайничку, — я сейчас приду, сейчас.

Он вставал и вскарабкивался на коня. Через три шага всё представление начиналось снова.

— Очень хорошо, — сказал Авдеев, — вольтижировкой занимаешься, новобранец серый. Второй есть, будем искать дальше.

Но тут он чуть не погиб бесславно в первый и последний раз в своей жизни.

Страшное, ревущее и гремящее чудовище скатилось с холма и завертелось вокруг него. Но это было не чудовище. Это гремела кобыла Облигация, а на ней восседал неприступный и чудной Мармор, махая в воздухе своей знаменитой шашкой. Он наклонялся, заносил руку и снова рубил кусты, росшие на краю дороги, и рычал, как десять турок.

Наехав на Авдеева, он закричал во всю широту пьяного голоса:

— Ты Клеопин? Я тебя сейчас зарублю.

— Засохни, Мармор! — закричал Авдеев почти таким же голосом. — Засохни, или ты убьёшь меня. Я Авдеев, я Авдеев, Мармор…

Тогда шашка опустилась сама собой, и Мармор откачнулся назад, потом вперёд, потом остановил Облигацию и сказал очень просто:

— Хочешь птицу?

И тут увидел Авдеев, что вокруг Мармора, как в курятной лавке, болтались фазаны. Большие жирные царские фазаны висели вниз головой со всех сторон Мармора.

Кашевар Петрушкин, придя в себя, решил спасаться бегством во второй раз. Смятенный и разбитый, шёл он по дороге, как вдруг колени его подогнулись, руки вытянулись сами вперёд, и он стал на четвереньки и замер.

Спирт ещё заполнял его сердце и голову, и ему показалось совершенно ясно, что пришёл конец света.

Навстречу ему шёл высокий, даже громадный человек. Он вёл за повод двух знаменитейших коней эскадрона и красивейшую кобылу Облигацию.

Поперёк Чирья лежал безгласный Рожин, свесив руки и ноги по сторонам, что не мешало ему храпеть; положив ноги на шею Облигации, сидел в седле Мармор, размахивая шашкой; упав головой в гриву Чайничка, спал Корнилов, и голова его тряслась, как груша на ветке, и ему снилось, что мать поит его кофе. Позади всех, то двигаясь сбоку, то снова прячась, шатался Чурило. Все лошади едва держались на ногах, и это было видно любому глазу.

— Авдеев, — стоя на коленях посреди дороги, завопил кашевар, — меня прогнал от себя эскадрон, и мне некому варить теперь больше. Я вроде царя, которому дали по шапке. Защити, Авдеев!

— Иди к котлу, сальная крыса, — сказал Авдеев, замедляя шаг, — иди к котлу и хоть выдумай, да достань обед на завтра. Чтобы эскадрон был сыт! Сними с Мармора фазанов и приготовь под соусом — хоть выдумай, да приготовь!

Кашевар встал с колен, поймал Чурила за повод и повёл его почтительно, как будто это был конь бригадного.

На другой день эскадрон ел кашу с фазанами. Фазаны были налицо ещё с вечера, а откуда достал кашу Петрушкин и как — это навсегда осталось тайной.

С ближайшей горы городок казался таким маленьким, что его можно было сложить и унести в кармане.

Тут стояла толстая серая городская ратуша, там расположились по холму лавки, в которых продавались только вакса и швабры. Всё съестное истребили те двадцать тысяч солдат, что два дня проходили городком на новые позиции. Между лавками торчала лютеранская кирка, в которую забегали с переулка кошки и куры и залетали воробьи, возле кирки приютился трактир с зелёной низкой крышей. Совсем дальше мельницы махали серыми, обветренными крыльями.

Против трактира над стеклянной старой дверью висела немного боком доска с чёрными буквами: «Фотография». Сверху доски было приписано краской: «Очень прошу заходить».

Плотный, среднего веса гусар в новой шинели, потрясая шпорами, толкнул дверь и вошёл.

Навстречу ему из-за жёлтой конторки встала чистенькая латышская барышня с пушистыми жёлтыми волосами.

— Кто тут снимает? — спросил гусар.

— Я снимаю! — сказала барышня.

Она пошла к аппарату, повертелась около него и повернула аппарат на гусара.

— Подождите, барышня, я оправлюсь, — сказал гусар и стал стаскивать шинель.

Он благополучно стащил шинель, вынул из-за одного обшлага гребёнку, из-за другого — маленькое зеркальце и стал причёсываться. Потом закрутил маленькие усики, потом вынул носовой платок, высморкался, потом обил платком пыль с сапог, потом поправил воротник, сел в кресло и застыл.

Но барышня смотрела выжидательно и не приступала к съёмке.

— Испортилось что-нибудь? — спросил он сочувственно. — Поправляйте, я подожду.

— Вы разве не будете вынимать саблю? — сказала барышня, улыбаясь. — Все так любят сниматься. Или, может быть, вы сядете на деревянную лошадь? У нас и так снимаются.

— Спасибо, — отвечал, покраснев, гусар. — Нет, я не сяду. Сами вы садитесь. Я не пешка и не мальчишка.

— Тогда одну минуту. Смотрите сюда, пожалуйста. Готово!

Закрыв аппарат, барышня стала писать квитанцию.

— Как ваша фамилия? — спросила она.

— Бабка-Малый! — застёгивая шинель, бросил гусар. Перо выпало из рук латышки.

— Зачем вы смеётесь, — такой фамилии на свете нет…

— Вот так орехи! — сказал гусар. — У нас в Сибири Бабка-Большой, Бабка-Средний и Бабка-Ягода — ещё гуляют. Пишите и не сомневайтесь: Бабка-Малый.

Барышня всё ещё не верила, как дверь распахнулась и вошёл второй гусар, сухой и тонкий, как бракованный коновязный кол.

— Бабка-Малый! — вскричал он. — Кого вижу? Как ты здесь? Разве ты не в штабе бригады?

— Ничего подобного, — отвечал Бабка-Малый, — я опять в эскадроне. А ты сниматься, Коршунов?

— Нет, я не сам, я Бетховена привёл снять…

Барышня смотрела, недоумевая. Бабка-Малый подскочил на месте и захохотал:

— Бетховена снимать! Вот так орехи. Ну и чудо. Он же в дверь не войдёт.

— Я затем и пришёл. Послушайте, — обратился он к латышке, — мне нужно, чтобы вы сняли исключительного коня. Такой конь в дивизии один. Умней дивизионного. Он мой друг, и его надо увековечить как-нибудь сбоку. Мы вам поможем вынести аппарат на площадь. Там он дожидается.