Мария Мартова - Правдивые сказки

По рядам ходят коробейники со всякой снедью: тут и сбитни медовые, и пряники печатные, и калачи ароматные. А более всего на масленице-обжирухе блинов – у каждой лавочки, на каждом лотке. Блины с маслом, блины со сметаной, блины с вареньем. И с икрой, и с селедкой, и с грибами, и просто так блины. Все, как один, горячие, круглые, румяные, словно красно солнышко, что светит на приветливом мартовском небе, землю пригревает, весну призывает.

Ей-то, весне, и радуется народ, ее-то, родимую, встречает, а зиму холодную провожает.

Возле красного шатра, там, где цыганка карты кидала – судьбу предсказывала, народу было меньше всего. Лишь одна никем не замеченная бледненькая девочка с высокой худой женщиной в очках без дела стояли там, будто в ожидании чего-то. Девочка равнодушно возила ножкой в луже и испачкала сапожок. Дама, глядя на нее, лишь вздыхала:

– Бедный, бедный девочк…

Малышку не завлекали ни веселые карусели, ни шумные хороводы, ни кулачные бои, ни балаганные представления. И блинов ей не хотелось. И ничего ей совсем не хотелось. Ей было грустно и одиноко на этом веселье.

Эта девочка была Ляля со своей няней. Мадам теперь ее все время жалела, ни за что не ругала и все терзалась в раздумьях, как утешить несчастную воспитанницу.

– Вотрэ, вотрэ, Ляля! Посмотритэ, барышня…

Глаза женщины блестели сквозь очки небывалым восторгом. Она неотрывно глядела на большую толпу людей, собравшихся в самой середине площади вокруг высокого столба.

На столбе, повязанном разноцветными лентами, на самом верху висела пара замечательных красных сапог, да не каких-нибудь, а сафьяновых – мечта любого романовского парня.

И кто только не карабкался по длинному гладкому шесту. Ни один не достигал заветного подарка, и каждый неизбежно сползал вниз под громкий хохот публики.

– Вотрэ, вотрэ! – не унималась няня и показывала на толпу.

Но Ляля уже и сама видела, как в гуще народа маленький мальчишка в легком кафтанчике уверенно пробирается к столбу.

Кто он такой и откуда взялся, никто из собравшихся не знал. Все лишь с интересом наблюдали за смельчаком и подбадривали его веселым улюлюканьем. А мальчишка, обведя зевак лукавым взглядом, звонко засмеялся и, легко подпрыгнув, взлетел на самый верх. Одно мгновенье, и пара сапог покинула шест, и ликующая толпа понесла победителя на руках.

Ляля, взволнованная, побежала следом, не разбирая дороги, проваливаясь в лужи, натыкаясь на гуляк и сбивая с лотков товар. Мадам еле поспевала за ней.

Однако маленького мальчика быстро засосало людское море, и он скрылся из вида. Лишь знакомый звонкий смех доносился до слуха девочки из шумного потока голосов. Ляля растерянно глядела по сторонам, но ничего не видела, кроме сумасшедшего мелькания человеческих лиц. А потом все слилось в огромный праздничный хоровод. У Ляли закружилась голова, она чуть не лишилась чувств. Как вдруг совсем рядом она услыхала все тот же добрый заливистый смех. Ляля обернулась: в середине хоровода стоял Холодоша и хлопал в ладоши. А рядом с ним возвышалось огромное соломенное чучело, в лаптях, в тулупе, в кушаке. Кто-то сунул в руки Холодоше горящую головню. Он поднес ее к масленичной кукле, и та вспыхнула ярким пламенем. Холодоша засмеялся еще сильнее, щеки его зарумянились, и он подхватил вместе со всеми веселую песню:

Ляля верила и не верила в происходящее. Неужели же это был тот самый Холодоша, которого она когда-то знала. Она с трудом пыталась протиснуться сквозь плотный людской поток, но ей не хватало сил. Она хотела перекричать ликующую толпу, но ее слабый голос тонул в радостном хохоте праздничного гулянья.

«Зачем этот праздник? Чему они все радуются?» – спрашивала себя Ляля, и слезы наворачивались у нее на глаза.

– Не плачь! – услышала она за спиной и, почувствовав у себя на плече чью-то руку, оглянулась.

Сзади стоял он, Холодоша, так же задорно улыбаясь и даря ей добрый взгляд. Только вот глаза у него были совсем другие – не прозрачные, светлые, а темные, глубокие, и щеки у него были румяные, и руки теплые, как у нее.

– А ты… ты больше не исчезнешь? – робко спросила она.

– Нет! – звонко ответил он.

– Никогда… Даже весной?

– И даже летом! – Холодоша продолжал улыбаться. – На, возьми. А то твои-то совсем промокли.

И он протянул ей пару новых красных сапожек. Ляля тоже заулыбалась.

– Короший малчик… Короший праздник…

Оба обернулись. Это стояла мадам Журит и радостно смотрела на Лялю и Холодошу.

Тут послышался звон бубенцов, и на площадь въехала высокая карета со стеклянными окошками и позолоченными ручками. Важный кучер гордо восседал на козлах и правил резвой тройкой. Карета остановилась, и оттуда вышли мама и отец Ляли. Толпа расступилась.

– Лялечка, как я рада, что ты такая веселая, – со счастливой улыбкой проговорила мама. – Поехали же домой.

Но девочка не двигалась с места, продолжая стоять возле Холодоши, крепко держа его за руку. На помощь подоспела няня.

– О, мадам Романоф! Си ву пле… Это есть… как это… это будет… названый брат нашей мадмуазель Ляля… Это есть Хо-ло-до-ша, – с трудом проговорила француженка.

Родители переглянулись и заулыбались друг другу.

– Ну что ж, пусть будет Лялиным братом, – сказал отец. – Ей теперь не будет так грустно.

Карета, запряженная тройкой с бубенцами, поехала по широкой дороге, а вслед за ней бежала толпа мальчишек и девчонок во главе с неудержимым Ванькой. И долго еще слышался разнозвон ребячьих голосов:

– Прощай, Холодоша!

– Прощай, Ляля!

– Прощай, масленица!

Ванька Крошев жил в большом и шумном дворе на улице Заречная. С утра до вечера воздух здесь наполнялся неугомонным звоном детских голосов, плачем обиженных малышей, визгами обеспокоенных мам, бурчанием вездесущих старушек, свистом больших и крепких парней, криками подвыпивших мужичков, шепотом влюбленных в тенистых уголках, ревом заезжающих машин и еще бог знает какими звуками. Не было только слышно плеска волн. Еще бы! Хотя улица и называлась Заречной, но до самой реки Виляйки было целых два квартала. А маленькому Ваньке бегать до нее одному или даже с другими мальчишками строго-настрого запрещалось.

И, конечно, ему с трудом удавалось уживаться с такой несправедливостью. Ведь Ваньке было уже не много и не мало, а целых семь лет. Ну, если быть точным, то шесть с половиной. Да и половинка должна была стукнуть только осенью. Но об этом он предпочитал умалчивать, считая себе вполне взрослым и самостоятельным человеком.