Елена Асеева - Удивительные приключения Пашки и Батанушки

Толстую и, вероятно, маленькую, покрытую мельчайшими, курчавыми волосками темно-русого цвета. Такими же темно-русыми, длинными всего только чуточкой убеленными сединой были и волосы бабуси, стянутые на макушке в шишку. Ее круглое усеянное морщинками лицо в тех волосках скрывало сами черты, хотя и с тем наблюдался костлявый с горбинкой нос, закругленный с двойной складкой подбородок, светло-алые губы, будто списанные с бабы Веры. Старушечка была одета в ярко-желтую рубашку (собранную у ворота в густую сборку да обшитую оранжевой каёмочкой) и пеструю юбку (доходящую до ступней), укреплённую на талии златистым шнурком, на которой висела серая, лохматая варежка. Бабуся в руках держала скалку, точь-в-точь, каковой Вера Ивановна раскатывала тесто, готовя пироги, и тягостно ее потрясая, как-то и вовсе истерично выкрикивала:

– Батанушко! Идей-то ты есть! Явись-появись, не мешкая!

– Видал, – горестно выдохнул домовой, снова мотнув головой в сторону лежащей на деревянном настиле книги, – вотко она, воркотунья, супружница моя есть. Волосатка. Як твой дед почил и изба лишилась хозяина, дык она усю власть загробастала. И ноньмо усё…

– Что? – переспросил мальчик, пожалуй, что обманув собственным непониманием речь духа.

– Усё поколь в ентой избе не явится-появится хозяин… пущай даже таковой жалкий як ты, бытовать мене у подручных Волосатки, – горестно досказал Батанушко и вздохнул, словно подвыв своей столь тяжелой доле. Павлик, впрочем, не видел, как у домового менялось выражение лица с сердитого на обиженное. Он даже не видел, как тот дернул, все то время направленную в сторону покоящейся книге, руку к лицу и подтер сжатым кулачком собственный нос, будто смахивая оттуда выступившее сопляками огорчение. Мальчик не сводил взгляда с обложки книжки, на которой Волосатка (как ее представил дух) внезапно неподвижно замерла, перестав взывать к мужу и размахивать скалкой, вроде прислушиваясь к чему-то. Та ее обездвиженность длилась совсем недолго, однако, заметно, а закончилась также стремительно, когда она рванула со своего златистого шнурка, охватывающего талию, серую варежку и кинула ее на пол. На пол, конечно, в отношении собственных ног, созерцаемо опирающихся об крашенную в коричневый тон ровную доску. И тот же миг, ровно и не долетевшая до пола на обложке книги варежка, неожиданно щелкнув, проявилась стоящей на скамейке рядышком с Батанушкой. Поэтому и Пашка опять же моментально перевел взгляд на нее, к собственному удивлению увидев не рукавичку, а маленького человечка, точнее все же духа. Ростом и впрямь не больше варежки, поросшего всклокоченной, серенькой шёрсткой. Маленькими, точно с пальчик были ручки и ножки того создания, выходившие с плоского, и вместе с тем широкого туловища (словом и тут контуры тела повторяли рукавичку), к которому крепилась, без какой-либо шеи, шарообразная голова. Не имелось на духе какой-либо одежды, обуви, а голова словно поместилась на кромке манжеты. Круглым созерцалось и личико духа, где из-под лохматой шёрстки проступали два ярко-голубых глазика, свернутый набок толстый, чёрный, древовидный уголёк-носик и выпирающие вперед розовые губки, кажется, подведенные тем же угольком по краю.

– Ты кто? – не дожидаясь каких-либо пояснений, спросил Павлик, увидев, как точно выкатились вперед голубенькие глазки вновь прибывшего духа.

– Сие и есть «означение власти» хозяина, дык молвить, – ответил Батанушко, и торопливо дернул руки в сторону создания, выставляя, однако, в направлении него ладони, вроде выпрашивая той самой власти.

– Кой я тобе «означение власти», – очень тихо и словно попискивая как мышка, отозвался дух, и теперь еще шире раскрыл свои бусинки глаз. – Я, Тюха Лохматая!

– А… ну! дысь! дысь! – раскатисто произнес Батанушко, роняя руки вниз и горько вздыхая. – Права ты… Сие, Пашка, Тюха Лохматая, домашний дух, присматривающий за хозяйством, да приглядывающий за хозяйскими чадами. А дык усё ж «означение власти», абы прислуживает доколь супружнице моей, Волосатке.

Во время этой довольно короткой речи домовой почасту сжимал и разжимал кулаки на ручках, иногда пытаясь их вскинуть в направлении книги, но всякий раз стремительно прерывал то движение, при этом гулко хмыкая носом, ровно разболевшийся. Тюха Лохматая, лишь ее представил мальчику Батанушко, вернула своим глазкам обыденность взгляда, уперла руки в бока (едва проглядывающие контурами), утопив в серой курчавой шерстке не менее волосатые пальчики и ладошки, да принявшись покачивать вправо-влево головой, словно желая и вовсе скатить ее с манжеты туловища, заговорила:

– Ужоль-ка Волосатка тобе задаст… Скалкой по горбу… Ужоль-ка задаст… Ты ж пошто перед мальчоночкой открылси, чай, не ведаешь, чаво такое творить предосудительно… Не можно человекам открываться, абы свою волошбу должны мы творить тишком.

– Инолды льзя, – торопливо отозвался Батанушко, и, не мешкая, стал озираться, обозревая пространство не только позади, по бокам, но и почему-то наверху. И тотчас то самое пространство наполнилось таким оглушительным чириканьем, словно ветки яблони заполонили со всех сторон воробьи. Однако птиц тех не наблюдалось на дереве, всего только продолжало звучать их пронзительное «джив-джив-джив» да резкое «чир-чирр» и ветерок порывистым своим дуновением трепетал волосы Пашки, да косматую шерстку на обоих духах.

– Льзя, ежели я жажду из мальца содеять мужа. Могу тадыкась, ему проявится в ясном своем образе, – очень тихо откликнулся Батанушко, и, чтобы его услышать Павлик даже шагнул ближе к скамейке. И точно ожидая того движения стихла воробьиная какофония, хотя и продолжилось с разных мест двора и огорода долетать их торопливое беспокойное чириканье.

– Усе едино задаст Волосатка тобе, чё без спросу того содеял. Чай, ведаешь, чаво ноньмо без ее спросу ни один домашний дух ничесь не должон вершить, – допищала Тюха Лохматая, и, переведя взгляд с домового на мальчишечку неожиданно растянула свои, подведенные угольком, губы, перестав раскачивать и собственное тельце, и голову.

– Так вас тут… в этом доме много, что ли… Не только Батанушко, Волосатка и Тюха Лохматая? – спросил Пашка, задавая вопрос обоим духам, а внутри, прямо-таки, ликуя, что домовой проявился ему в ясном образе.

Может потому что и сам мальчик засиял широкой улыбкой, а глаза его ярко блеснули, так как это порой случалось, когда он в компьютерной игре замещал Дракина, на его вопрос отозвалась Тюха Лохматая, приглядывающая за детьми и больно их любящая:

– И не токмо в избе, во дворе, но и окрест, – она теперь развела свои маленькие ручки в стороны, точно желая ими обнять этот раздольный край, – окрест нас много. И живем мы у кажном срубе, овине, амбаре, сараюшке, у гае и елани, у реченьке да озерце. Бережем мы сей край и усё чё тутова бытует. Бережем усю раздольную матушку Русь, – с особой теплотой протянула последние слова Тюха Лохматая, сказывая о единой для них всех Родине, не только для Павлика, но и, как, оказалось, для самих духов.