Елена Асеева - Удивительные приключения Пашки и Батанушки

– Батанушко! Панька! – снова послышался зов, теперь прилетевший с разных сторон, и закруживший возле скамейки. И немедля обложка на книжке вновь зачалась огнем, только зеленоватым. Долгие лепестки пламени, пройдясь по всей поверхности книги, словно схлынули вниз, моментально впитавшись в деревянный настил, на оном она лежала. Вместе с тем обугливая саму обложку до черного цвета и изображая на его фоне белыми буквами данные автора и ее название: «А. С. Пушкин. Дубровский».

– Шустрей! Бяжим! – пискляво крикнула Тюха Лохматая и резко прыгнув вверх, будто всосала голову, ручки и ножки в собственное туловище, в следующую секунду плюхнувшись на сиденье скамейки обычной серой варежкой.

– До сречи! Баушки токмо про нас не гутарь! – не менее гулко дыхнул Батанушко, и срыву шагнув вперед, подхватив с лавки рукавичку, ровно нырнул собственной головой в стену дома, пройдя как раз между деревянными бревнами, блеснув пяткой поросшей курчавыми белыми волосками посреди серого волокна, уткнутого в паз. Оставляя мальчика и вовсе в невероятном волнении.

– Панька, – раздалось совсем близко, и тотчас выворачивая из-за дома, нарисовалась всей своей крупной фигурой Вера Ивановна, видимо, шедшая из курятника, так как несла в руках небольшую корзинку полную куриных яиц. – Щас мы с тобой на сальце пожарим яички, дюже будять вкусно, – досказала бабушка, легонечко качнув корзинку, а вместе с тем вроде встряхнув яйца. Взгляд ее с нежностью огладил внука с головы до ног, и также медленно сместился в сторону покоящейся на дорожке книжки. Теперь лоб Веры Ивановны покрылся изрядным количеством морщин, так как она приподняла вверх свои тонкие, темно-русые брови, а сам взор посуровел, поэтому она стала похожа на супружницу домового Волосатку.

– Глянь-ка, – с тем же недовольством протянула баба Вера, качнув из стороны в сторону головой и, кажется, всем телом. – Книжицу на оземь бросил… Ужоль-ка, один у тобя, Панька, Дуракин на уме, да, и, тока.

Пашка, широко зевнув, поежился. Эта ночная свежесть, в конце мая царящая кругом, ровно ссыпала с небосвода малую капель дождя или только растеряла часть звезд. Они здесь, в деревне столь плотно укрывали небеса и, кажется, нависали так низко, что стоило поднять руку и удалось бы ноготком указательного пальца сковырнуть ближайшие из них, мерцающие не только серебристым, голубым, но и зеленым, красным светом. Мальчик впервые, наверно, так осмысленно смотрел в небо, любуясь этим безмерным, фиолетовым ковром с бисерным рисунком созвездий, где удаленно рассыпанных, а где собранных в плотные скопления. Павлик был сейчас поражен не только этой далью неба, но и витающими кругом него нежными ароматами, словно перемешавшими медовую сладость цветущего луга, с кисло-пряным запахом копаной земли, прилипшей к дощечке деревянной дорожки, сдвинутой в сторону в шаге от крыльца.

Мальчик все пока переживал свою удивительную встречу с Батанушкой и Тюхой Лохматой. Он и оставшийся день, находясь в волнении и вопреки указанию домового ничего не говорить о нем бабушке, интересовался духами. Пытаясь даже не столько рассказать о том, чему стал очевидцем, сколько выведать, что Вера Ивановна знает о них.

И, естественно, баба Вера радуясь любопытству внука, охотно говорила о духах:

– Завсегда за людями приглядывали духи: хозяева гая, пожни, рек и жилищ. Чай, самыми важными из них значутся домовые духи: Батанушко, хозяином дома и помощник семьи, да супружница егойна, Волосатка. Пособляет и печется она о порядке, дюже перьживая о приплоде птицы и скотинки. Да усе, по доброте своей тщится пособить хозяйке, радеет о ней, оберегает от растраты. А ночами, ужоль дык ею любуясь, плетет на главе той косички. Тонки, аки перста наплетет, уложит ровнешенько и радуется, дык вотка ее украсила. Помощницей Волосатки выступает Мокруха, сей дух любит опять же нощью прясть, опосля собя воставляя мокро место. Жавет у доме ащё Запечник, приглядывающий за пещью, да Клетник, кый хлопочет за вещинами хранящимися во клети. Ащё есть таковой дух, як Лизун. У то малешенький дух, ровно старичок. Вылизывает грязну посуду в нощи, ежели хозяйка забыла прибирать, больно тады ей тарахтит Лизун. Мол, гутаря, ужоль-ка в инаковый раз не забудь прибратьси. Добрые, рачительные, домашние духи приглядывают за хозяйством, жилищем, скотинкой, да ребятушками, а дабы они не злились, понадоба не свершать скверных поступков. И яснее-ясного надобно их почасту угощать, задабривать чем-нить лакомым.

Рассказывала о том бабушка с нежностью, величала имена духов с особым почтением, легонечко притом покачивая головой, словно воспоминала о близких людях, которые уже не первый год живут рядом, помогая заботиться о жилище. Впрочем, она не поверила мальчику, когда тот рассказала о встрече с Батанушкой:

– Того не могет быть Панька, – добавила она вымешивая в низкой деревянной кадке белое пышное тесто, и зелено-карие ее глаза словно слегка присыпанные мукой улыбались, также как и сами светло-алые губы. – Абы не должон дух являться людям, то вроде як предосудительно, да и дел у домашних духов завсегда много, не кады его попусту тратить. То тобе токмо почудилось, чё домовой прихаживал. Абы в явном своем образе он николи не покажется. Могет тока явится в образе кота, серого али черного, да и то в нощи плотной.

Сейчас мальчик, выйдя из дома лишь для того, чтобы сходить в туалет и замерев на последней ступени крыльца, вглядываясь в ночное небо, обдумывал не только сами слова бабушки, но и появление Батанушки. Все больше приходя к мнению, что приход духов, верно, только ему показался, на вроде галлюцинации. Сама же глубокая ночь с властвующей в ней какой-то особой тишиной пугала его. Павлик вырос в городе, где шум и суета не прекращались даже ночью и звучали безостановочным фоном. Поэтому в любое время суток, даже вот, как сейчас глубокой ночью, можно было услышать, как живет город и люди в нем. Скрипят тугие тормоза автомобилей, воет сирена скорой помощи, играет музыка, лают собаки и гулом доносятся голоса спорящих людей. В деревне вопреки городу было тихо.

И эта тишина поразила мальчика еще, как в первую ночь, так и вовсе последующие. Потому Пашке, чудилось, и нет никого кругом, не только внутри дома (где редкостью всхрапывала бабушка), но и снаружи, будто вымерли все на Земле, или ранее ее никто и никогда не заселял.

Впрочем, это кажущееся безмолвие было относительным и особым, потому как воспринималось только внутри жилища. Когда же Павлик вышел из дома, и, спустившись по ступенькам, сдержал шаг на последней, его поразила наполненность звуков этого края. Только особенных, необычных, не присущих городу… И слышалось мальчугану, как дребезжа поскрипывала ветвями яблоня антоновка растущая с левой стороны от дома, прикрывающая кроной одну из ее стен и скамейку под ней. А к этому скрипу примешивалось размеренное кваканье лягушек, долетающее от речки, хрустящая песня сверчков, притаившихся не только под крыльцом, но и возле колодца, собачьей будки, да грустный окрик какой-то пичуги, раскатисто выводившей «Сплю… ю!» словно укачивающей своим зовом всех людей. И вновь покачивая, шелестела ветвями высокая береза, растущая перед двором на улице, собственной кроной создающая навес будке Пирата, а стволом прижимающаяся к деревянному штакетнику, и ей вторило непрерывное пение соловья, в свою очередь звучавшее многоголосием таким же раздольным, как и сама русская земля. Соловьиные трели переплетались со щелканьем, треском и даже цирканьем. А их далекому «дью… дью» изумительно откликался более близкий и словно однократный посвист «фю», «хи» и даже «так… так», указывающие Паше нечего не боятся.