Феликс Кривин - Упрямый горизонт

Представил, что сижу в луже, чирикаю и хвостиком верчу…

Только вот лужа в неподходящем месте: жильцы ноги промочат, простудятся, придётся им врача вызывать…

— Ты о чём думаешь? — покосилась на меня птичка-чиричка. — По глазам вижу, не птичьи у тебя размышления. Ну-ка, сначала давай!

Начал я сначала.

Представил, как сижу на проводе, а по проводу бежит ток…

Или не бежит?

Вчера, например, не бежал, целый вечер сидели без света…

— Опять ты думаешь не по-нашему! — рассердилась птичка-чиричка.

Так и не удалось мне с ней порезвиться. Ни почесать клювики, ни хвостиками повертеть.

Оказывается, чтобы так чирикать, нужно не только хвостик да клювик иметь, но и мысли специальные — для чириканья.

Почему бабочка молчит?

Её клюют, а она молчит.

Шмель небось не смолчит, он непременно что-нибудь прожужжит, прежде чем его клюнут. И муха, на что уж маленькая, а тоже найдёт, что прожужжать.

А бабочка такая большая — и молчит.

Всем молчит.

Между прочим, насекомые разговаривают крыльями. Когда они машут крыльями, колеблется воздух, а ведь звук и есть колебание воздуха. Чем чаще колебания, тем тоньше звук: у комара звук тоненький, у шмеля грубее. Шмель не умеет так быстро махать крыльями, как комар.

Обрати внимание: ни у кого из насекомых нет таких больших и красивых крыльев, как у бабочки.

И такими крыльями — молчать?

Нельзя молчать. И бабочка не молчит. Она разговаривает, и к тому же басом. Причём таким басом, какого нам никогда не услыхать, потому что наши уши для него не приспособлены. Наши уши воспринимают не меньше шестнадцати колебаний в секунду, а бабочка делает лишь двенадцать взмахов. Колеблет воздух в секунду двенадцать раз.

Поэтому всем кажется, что бабочка молчит. И птицам, когда они клюют бабочку, кажется, что она против этого не возражает.

Но она возражает. Она им такое басит! У птиц, наверное, сразу испортился бы аппетит, если б они хоть раз услышали бабочку.

А как они услышат? Они начинают слышать лишь со ста колебаний в секунду, меньше ста не воспринимает их слух.

Поэтому птицы не слышат ни бабочек, ни жуков, ни стрекоз, у них уши устроены так, чтобы не слышать тех, кого им клевать приходится.

Для Календаря наступила осень… Вообще-то осень у него всю жизнь, потому что круглый год с него опадают листки, но когда листков остаётся всего лишь треть, тут уже настоящая осень…

Задумался Календарь обо всех этих делах, и тут его окликнула незнакомая компания. Тридцать Второе Октября, Восьмой День Недели и Двадцать Пятый Час Суток сидели у обочины времени, не зная, чем бы заняться.

— Эге, папаша, неважно ты выглядишь! — крикнули они Календарю. — Смотри, доконает тебя эта осень.

— Доконает, — вздохнул Календарь.

— Да ты присаживайся, чего стоишь?

— Надо идти. Нет времени.

— Это у тебя-то нет времени? — рассмеялся Восьмой День Недели. — А что ж нам тогда говорить? На нашу долю и вовсе времени не досталось.

— Да, — проворчал Двадцать Пятый Час, — ночей не спишь, стараешься попасть в ногу со временем — никак не удаётся. Дождёшься двадцати четырёх часов, только попробуешь приткнуться — глядь — уже час ночи.

— Или первое ноября — сразу после тридцать первого, — вставило Тридцать Второе Октября.

— А я как измучился с этими воскресеньями и понедельниками! Держатся друг за дружку, словно их кто-то связал. — Восьмой День Недели с укором посмотрел на Календарь. — Вот оно как, отец, нет у тебя порядка.

— Нет порядка? — обиделся Календарь. — Я за порядком лично слежу, у меня каждый день на учёте.

— А толку-то от этих дней! Каждый из них отбирает у тебя день жизни. Взял бы ты лучше нас — мы бы у тебя ни минутки не тронули.

— Это как же? — не понял Календарь.

— А так. — Восьмой День Недели подмигнул Тридцать Второму Октября. — У нас бы время не двигалось, на месте стояло. Живи себе, не думай о завтрашнем дне.

— И всё время ночь, — сладко зевнул Двадцать Пятый Час. — Спи себе, знай, посапывай.

— Это бы ничего, — улыбнулся Календарь, — И все листочки целы?

— Все до одного! Если время стоит — куда им деваться?

Календарь сел, аккуратно подобрав листочки.

— Я бы тогда в библиотеку поступил, там с книгами хорошо обращаются. Взял, почитал, поставил на место… Вот жизнь!

— Выдана книга тридцать второго октября…

— В восьмой день недели…

— В двадцать пять ноль-ноль…

— Вернуть книгу тридцать второго октября…

— В восьмой день недели…

— В двадцать пять ноль-ноль…

— Постойте-постойте, — забеспокоился Календарь. — Это как же? Одну книгу читать целый год?

— Ну и год. Время-то стоит, куда торопиться?

Это сказал Двадцать Пятый Час. А Восьмой День

Недели добавил:

— Да и читать никто не будет. Время стоит — значит, всё стоит, разве не понимаешь?

Календарь встал и расправил свои листочки.

— Заморочили вы мне голову. Недаром вас никуда не берут. С вами бы у нас жизнь совсем остановилась.

И зашагал Календарь дальше. Теперь уже бодрей зашагал.

Пусть листочки опадают. Пока они опадают, мы движемся: из сегодня в завтра, из завтра — в послезавтра… Мы движемся, а значит — живём!

Не тесно ли книгам стоять на полке?

Наверное, тесно.

А как сделать, чтобы им не было тесно?

Попробуем взять одну книгу и почитать.

Вот книга обрадуется!

— Уф, — скажет книга, — застоялась я в шкафу, нора поразмять страницы.

И мы поможем ей поразмять страницы. Не мять, а только слегка поразмять, перелистывая их по ходу чтения.

И пока мы будем эту книгу читать, тем, другим книгам уже не будет тесно на полке.

Но конечно, когда мы книгу прочтём, придётся её опять поставить на полку — не валяться же ей посреди комнаты.

— Устала я страницами шелестеть, — скажет книга, захлопнув обложку. — Да и соскучилась по своим.

И мы поставим её на полку, в прежнюю тесноту.

Да, когда мы поставим её, книгам на полке опять станет тесно.