Владимир Малюгин - Жизнь такая, как надо: Повесть об Аркадии Гайдаре

Митька недоверчиво поглядел на Аркадия и, ощупав шишку на лбу, решительно спросил:

— А ты не врешь?

— Ей-богу, не вру, Митька! — И, тряхнув Митькину руку, добавил: — Ты только, как услышишь про революцию, — сразу ко мне. А если я, то я к тебе.

— Вот те крест, прибегу! — и Митька, поморщившись от боли, перекрестился.

Шли дни, недели, месяцы. Митька уже в сотый раз спрашивал у Аркадия про революцию, но о ней, как назло, ничего не было слышно в Арзамасе.

Аркадий и сам уж было начал сомневаться, думая: «А вдруг в той книге одно вранье про эту самую революцию», и уже не раз тайком лазил в полутемный чулан, чтобы еще раз перечитать книгу: может, что не так в ней понял, может, была она уже — эта революция.

Но таинственная книга с тех пор, как ее хватилась Наталья Аркадьевна, куда-то бесследно исчезла.

Измученные, изуродованные возвращались в Арзамас те, кто не был убит на полях Галиции, в Карпатах, под Трапезундом и Ригой. Приезжали кто на побывку, а кто и навсегда с пустым рукавом, заправленным под ремень, или с парой деревянных костылей.

Это были солдаты, которых провожал Аркадий в тот памятный августовский вечер 1914 года.

В Арзамасе было тоже не легко. Цены на продукты возросли в восемь раз, а жалованье оставалось таким же, что и в начале войны.

Владелец войлочной фабрики Жевакин поставлял кошму военному ведомству. Пользуясь этим, он за годы войны совершенно не повышал жалованья рабочим, а тех, кто недоволен, отправлял на фронт.

Век у кошмовалов короткий. Работают они рядом с раскаленными печами, прогревающими войлок, и в такой пыли, что в двух шагах нельзя разглядеть человека.

Лет десять-пятнадцать такой жизни — и кошмовал начинает харкать кровью, а потом его, больного, безжалостно выгоняют с фабрики.

Аркадий не раз слышал, как сосед их, Митькин отец, напившись по воскресеньям, унылым голосом орал под гармонику:

Заунывная песня неслась над Новоплотинной:

Жалобно пиликала гармоника, и слышно было, как уже где-то на Сальниковой сосед выкрикивает:

Тоскливо и страшно становилось на душе от этой пьяной, унылой песни.

Митькин отец работал у Бебешина, на кожевенном заводе. Здесь было не лучше, чем на фабрике Жевакина. Рабочие жили впроголодь, хозяева над ними издевались как могли. Бывало, бросит Бебешин в чан с дегтем монету и заставит ее искать…

В Арзамасе становилось все беспокойнее, казалось, вот-вот что-то произойдет, большое, важное. Об этом не раз говорили в доме Голиковых, в училище, на улицах города и на базаре. Все чего-то ждали…

Рано утром в дверь дома Голиковых кто-то робко постучал. Стук этот был таким тихим, что Аркадий, увлеченно строгавший доску для скворечника, сначала ничего не услышал.

Стук в дверь повторился. Теперь уже стучали настойчиво и требовательно.

Аркадий отложил доску.

— Аркаш, открой, это я, — послышался из-за двери Митькин голос.

— Ты что, потише не можешь? Грохаешь, словно на пожар…

Митька был чем-то ужасно возбужден, его физиономия загадочно сияла.

— Ой, Аркаш, новость-то какая!

Аркадий насторожился.

— Помнишь, ты книгу про революцию читал. Так вот.

— Ну, что «вот»?

— Так вот батька сейчас с фабрики пришел и говорит, что в Питере революция, царя, говорит, свергли…

— Как это так свергли?

— А я и сам не знаю как, только батя говорит, что Николашке дали по шапке. В общем, говорит, революция!

Если бы Митька сообщил, что реальное училище провалилось под землю, Аркадий и то бы больше поверил, чем этой неслыханной новости.

— Ну и врать же ты, Митька!

— Вот с места мне не сойти. Вот разрази меня гром, если вру! — и Митька трижды яростно перекрестился. — А ты сам на улицу выйди! Флаги красные вешают, а царские жгут, гербы скидывают. Ужас что творится! Прямо ужас!

Последний довод окончательно убедил Аркадия.

Набросив шинель, Аркадий вместе с Митькой выбежал на улицу.

Митька был прав: в центре города, на Базарной площади, творилось бог знает что — все бурлило кругом, все шумело.

Прямо посреди улицы — колонна кошмовалов с красным флагом, с красными бантами на груди — и вся улица, кажется, расцвела красными цветами. А над головами гремит песня, незнакомая грозная песня:

Два ремесленника залезли на крышу уездной управы и поленьями отбивают царский герб.

— Так его, так! — ревела толпа. — Долой Романовых!

Кто-то дернул Аркадия за рукав. Обернулся — перед ним сияющий Саша. Саша Плеско из четвертого класса.

— Айда, Аркаш, на базар, там городовых бьют. Вот здорово!

Какие-то бабы дубасили городового, сбили с него шапку, а тот, закрывая лицо руками, только охал и жалобно кричал под общий хохот: «Господи, господи…»

— Давай сюда второго, — кричали из толпы. — Хватит, поцарствовали, ироды!

Тихий купеческо-монастырский городок зашумел, заволновался. На улицах и площадях то и дело вспыхивали митинги. На Базарной площади на телегу вкатили пустую бочку, и на нее один за другим поднимались ораторы.

— Беден язык человеческий! — утирая слезы, кричал один из ораторов в богатой шубе. — И я не знаю, как назвать великое совершившееся. Может быть, чудо? Я не знаю! Я знаю лишь, что в моей груди кипят радостные слезы…

Другой оратор вопил, размахивая руками:

— Граждане! Великое чудо свершилось на Руси. Христос воскресе!

Реальное в те дни напоминало муравьиную кучу, в которую бросили головешку. Что только не творилось в училище! Во всех классах громко кричали, отчаянно свистели. Со стен срывали царские портреты.

— Свобода! — кричали старшеклассники.

— Да здравствует свобода! — вопили однокашники Аркадия, и он вместе со всеми топал ногами, свистел, орал и выкрикивал это новое слово — «свобода».

Учителя пробовали угомонить своих воспитанников.

— Господа! Господа! — чуть не плача, повторял инспектор. Образумьтесь! Неужели вам не стыдно?

Голос инспектора тонул в общем гуле, но тот все старался перекричать своих воспитанников:

— Будьте же благоразумны! Я же говорил вам: надо быть угольком и распространять вокруг себя свет. Не за свое дело взялись, господа!

— К черту угольки! — вопили осмелевшие старшеклассники. — К черту свет! Да здравствует революция!