Иван Багмут - Записки солдата

— Теперь будете знать! — И атаман, сухо засмеявшись, рывком повернулся и ушел во двор.

Сразу же после этого к подводе подошел молодой парень с винтовкой, влез на телегу и, усевшись в задке, сказал:

— Ты сиди на передке, а я тут. Охранять буду.

Павло сел на передок.

Осознавая нависшую над ним опасность, он почему-то не испытывал ни страха, ни тоски. Угроза расстрела не укладывалась в его мозгу, и он стал, пожалуй, спокойнее, чем до беседы с атаманом.

— Вы не из нашего села? — спросил он конвоира, полагая, что молчать в компании неудобно.

— А ты знаешь, что говорить с тобой запрещено?

Павло замолчал и сразу сник. Простая, казалось бы совсем незначащая, фраза повлияла на него сильнее прямой угрозы расстрелять.

— Так-то, брат, запрещено, — погодя продолжал конвоир. — Я, брат, из Ливенской. Может слыхал?

— Слыхал, — ответил Павло. — От нас верст сорок.

— Да, сорок, — согласился парень. — Так-то, брат… Подымается народ против коммунистов…

— Сколько же вас поднялось? — Павло хмуро улыбнулся.

— Покамест одиннадцать человек, а там будет больше! Атаман у нас от самого Петлюры! — Конвоир загляделся на живот Павла, и вдруг глаза у него заблестели: — Ох и пояс у тебя! Знаешь что? Подари его мне! На что он тебе? Все равно сегодня расстреляют… Дай мне.

Павла словно ошпарили кипятком, а потом все ему стало безразлично. Он пересилил дурноту, снял пояс и отдал бандиту.

— Вот спасибо! А я, если атаман спросит, попрошу, чтоб тебя не рубали. — Он примерил пояс и с довольной улыбкой уставился на сверкающую бляху, потом заметил увядшее лицо Павла, попробовал успокоить его: — Ничего, брат, не поделаешь… Разве одного тебя расстреливают?.. Нет, не одного… Сегодня ночью, может, одного, а может, и двух, а то и трех загубим… Не шел бы в коммунисты, не трогали бы тебя… А может, тебе так на роду написано… Тут, брат, ничего не поделаешь… Так-то!.. А поясочек лихой! Спасибо!

Как ни удивительно, но эти слова, должно быть, именно своим жестоким примитивизмом повлияли на Павла успокоительно. Он с силой выдохнул воздух, и с этим выдохом, кажется, испарились и страх, и дурнота.

Солнце поднялось уже высоко, припекало все сильней и сильней, жара разморила обоих, и беседа прервалась сама собой. Павло не заметил, как задремал. Разбудил его конский топот. Через плотину снова ехал всадник.

Конвоир проснулся раньше, он уже сидел, протирая заспанные красные глаза.

— Смена дозорных. У нас, брат, дозорные со всех сторон на обеих дорогах, — кивнул он на всадника. — Верно, и меня сейчас сменят. Я тебе поесть принесу.

— Спасибо, у меня есть, Мать положила, — и Павло вытащил из-под сена котомку. Там было полбуханки, четвертушка сала и кухонный нож. — Что-то не хочется есть…

— О! Сало! Отрежь мне кусочек.

Павло дал ему сала с хлебом, остальное спрятал в котомку.

Через несколько минут конвоира сменили, а вскоре девка Ёсипа принесла Павлу «передачу» — кружку молока.

Новый конвоир смотрел на Павла подозрительно, с неприкрытой ненавистью, и тот снова почувствовал страшное содержание слова «смерть». Что ж ему делать? Ждать, пока зарежут, как курицу? Бежать! Но как? Часовые на обеих дорогах… Все будут жить, а он умрет… Умрет и не пожив еще… Там, в селе, ждут люди… А тут его ждет смерть… Убить конвоира и бежать! От этой мысли по спине поползли мурашки. Страшно!..

— Ты! — услыхал он голос конвоира и вздрогнул. — Какая из твоих лошадей быстрей бегает? Скажешь правду, буду твою руку держать. Может, тебя еще и не расстреляют. — Бандит делал тщетные усилия принять сочувственный вид.

— Гнедая, — показал Павло на маленькую кобылу. — Серая хоть и крупнее, да на ноги припадает.

— Я и то вижу, что серая вроде негодящая.

Конвоир задремал, а Павло погрузился в тревожные размышления. Где-то в глубине души затеплилась надежда, маленькая, но надежда: все же двое из одиннадцати будут за него! Он глянул на небритую, грязную физиономию бандита, вспомнил неискренний взгляд, когда тот обещал «держать его руку», и гнетущая тяжесть придавила мозг.

Бандит спал сидя, то и дело испуганно вздрагивая, пока верховой дозорный, проезжая через плотину, окончательно не разбудил его. Проснувшись, он с минуту сердито смотрел перед собой, потом сказал Павлу:

— Ты гляди, если кто пойдет или поедет — буди меня… Всю ночь не спал…

Павло молча кивнул головой.

С полчаса не было никаких происшествий. Как вдруг на бугре, с той стороны, откуда Павло въезжал в хутор, показались несколько человек. Было что-то знакомое в этих степенных, дородных фигурах, одетых, несмотря на зной, в ладные чумарки и черные суконные пиджаки. Павло присмотрелся. «Эге, да это ж мамаевские». Он узнал набожного, с медовой речью богатея деда Варяницу, толстого Грабину, двух Шинкарей — отца и сына. Все они спустились во двор. А минут через десять явилась еще гурьба Шинкарей, двое Котов, Москаленко, Мычаченко, Щербина. За ними на почтительном расстоянии шли еще несколько человек. Довольные, веселые, они спускались с пригорка и скрывались за постройками на хуторе.

Сволота! А как вызывают в райисполком, так все смирные да преданные революции! Те, мол, кто был против Советов, давно пропали — ушли, к гетману, в «державную стражу», к Григорьеву, к Махно, к Деникину, а мы, мы за Советскую власть.

Павло насчитал уже шестнадцать кулаков, когда увидел одинокого путника, который, озираясь по сторонам, спешил к Ёсипу. Павло едва не вскрикнул от удивления. Это был не кулак, не подкулачник, не из «бывших». К бандитскому убежищу шел заместитель волостного военного комиссара, шел товарищ Бойко, от которого в исполкоме не было никаких тайн…

Так вот как делается контрреволюция! Пораженный тем, что он видел, парень на мгновение забыл о своей беде.

Справа снова послышался топот. Павло толкнул своего конвоира, тот испуганно метнулся, тупо глядя на паренька, потом перевел взгляд на плотину и успокоился.

Рядом с дозорным шли двое. Павло сразу же узнал их. Это был старый Перчун, сосед Ёсипа, со своим внуком Пилипом, учащимся сельскохозяйственной школы, приехавшим к деду на каникулы. Пилип принимал участие в работе «Культпросвета», выступал на сцене, и Павло дружил с ним как с активным участником репетиций, не чурающимся общественной работы.

Увидев Пилипа, Павло почувствовал себя неловко: ему всегда было стыдно, если друзья или знакомые поступали не по совести; бывало, что Павло краснел, в то время как виновный в подлости равнодушно хлопал глазами.

Пилип встретился глазами с Павлом и вздрогнул от испуга. На какую-то долю секунды на лице его отразилась растерянность, потом оно стало холодным и чужим. Он отвернулся и, не здороваясь, прошел на хутор. У Павла сердце оборвалось. Он пытался успокаивать себя. Что могла значить эта мелочь? Ну не поздоровался. Но логика быстро поставила мелкий факт в ряд. «Ты, комсомолец, в бандитском логове! Тебе известны все организаторы заговора. Пилип это понимает!»