Иван Багмут - Записки солдата

— Может быть, она с керосином?

Это предположение вызвало презрительный смех:

— С керосином? Честное слово, я не знаю, чему вас учили в вашей академии, но, вижу, не тому, что нужно в жизни. Кто же держит в таких бочках керосин? В таких бочках держат только спирт!

Доктор, сдерживая раздражение, смотрел мимо Куба. Он представил бочку, фабричную марку на ней, надписи, пометку кладовщика. За этими буквами и цифрами он видел людей. Ученого снова охватило нервное возбуждение. Ему хотелось сразу же ехать в море.

Приятели заспорили: ждать, пока волны прибьют бочку к берегу, или откопать из-под снега лодку и выловить бочку. Петр Иванович горел нетерпением и предлагал сейчас же взяться за работу; Куб полагался на доброжелательность моря.

— Знаете что? Давайте выпьем ту, последнюю бутылку, которую вы прячете в пороховом складе, а потом поедем ловить бочку, — сказал икрянщик, пряча лукавую улыбку.

Ученый заколебался. У него в самом деле была бутылка спирта, и он держал ее на тот случай, если произойдет какое-нибудь несчастье.

— Давайте выпьем ее! Ведь скоро у нас будет целая бочка, — убеждал Куб. — Давайте выпьем, и тогда я готов идти не только в море, а хоть на край света.

Петр Иванович задумался, а Куб, увидев, что твердость ученого пошатнулась, добил его одним ударом:

— Как хотите: или давайте бутылку, или я не поеду.

Ученый молча встал и вышел из домика. Через несколько минут он вернулся и угрюмо поставил на стол бутылку.

Появление спирта вызвало у Куба такую широкую и солнечную улыбку, что, казалось, посветлело в комнате. Он проворно достал пустую литровую бутылку, добавил в спирт столько воды, чтобы получилось градусов семьдесят, и, постучав по бутылке ногтем, весело констатировал:

— Настоящий камчатский раствор!

Они вытащили охотничьи ножи и отрезали по куску рыбы. Потом Куб еще раз постучал ногтем по бутылке. Услышав звонкий звук, он осторожно наполнил стаканы.

— Выпьем за море! — сказал он, опрокинул стакан и сразу же налил себе второй. — Выпьем за нашу бочку!

Широким жестом он перебросил утку с галет на сахар, стряхнул с галеты каплю утиной крови с присохшим перышком, звучно хрустнул печеньем и весело сказал:

— Бочка! Бочка в море — это не то что бочка во дворе. Мне везет на бочки.

Они выпили за море, и ученый, которому живость Куба казалась наглостью и цинизмом, поинтересовался, что следует понимать под словами «мне везет на бочки».

— Разве я вам не рассказывал? Да об этом знают на всем западном побережье Камчатки! Я предупреждаю — вы упадете в обморок, когда услышите о моем приключении.

Доктор выразил сомнение по поводу взгляда Куба на крепость его нервов, но Куб не обратил на это внимания.

— Я был тогда комендантом милиции и икрянщиком в бухте на западном побережье. Вы, может быть, думаете, что я был милиционером? Я знаю, вам хватит образования для такого предположения. Нет, я был комендантом, и у меня был магазин, двенадцать самых лучших ездовых собак с нартой и пороховой склад с бочкой спирта. Не с бутылкой, как у вас, а с бочкой! И власть над всей бухтой! Короче говоря, я жил один в бухте, смотрел за порядком и ждал, как вот мы с вами теперь, пока съедутся кочевники с гор. Что, по-вашему, должен был я делать, живя один за триста километров от живых людей?

Доктор высказал предположение, что комендант, очевидно, в основном пил спирт. Куб удивился догадливости ученого, но алкоголь настроил его на мирный лад, и он снисходительно сказал:

— Вы не очень ошиблись, но речь не об этом. Как-то в мае, когда начал таять лед, я вышел на берег и увидел в море бочку. Скажу откровенно, к этому открытию я отнесся равнодушно и, осмотрев свои владения, пошел домой. Вдруг слышу: «Поть! Поть! Поть!» — это команда для собак «направо», а через минуту — скрип полозьев по снегу, и в хижину входит почтальон. Он подает мне два пакета с сургучными печатями, просит для собак рыбы, для себя спирту, рассказывает новости. Мы выпили по два стакана, и тогда почтальон обращается ко мне с просьбой. Он очень спешит, а дорога тяжелая, и его собаки совсем выбились из сил. Он уже бросил на дороге семь штук и едва тянется на пяти. «Дай мне до завтра шесть первых собак и вожака Сокола, — говорит он, — иначе придется возвращаться домой пешком». Разве может человек, если он полгода живет в одиночестве и полгода не слышал человеческого голоса, отказать другому человеку? Короче говоря, мы выпиваем еще по доброй чарке, я помогаю почтальону припрячь в нарту своих семь собак, в том числе и Сокола, и желаю ему счастливого пути. — Куб на минуту умолк, погрузившись в воспоминания, потом продолжал: — Вы бы с ума сошли от радости, если бы у вас была такая собака, как Сокол.

Ученый заверил своего собеседника, что относится к собакам равнодушно и не сошел бы с ума, будь у него даже два таких Сокола.

Куб грустно покачал головой и серьезно сказал:

— Вы просто ничего не слышали о Соколе. Это был в самом деле сокол! Вы знаете, как погибла эта собака? Она умерла на перевале Сердце-Камень, когда я сделал на своих собаках пятьсот километров за двое суток. Сокол был в запряжке передовым, и на самом перевале у него от напряжения выскочили из орбит глаза и повисли на нервах, словно две страшные большие пуговицы. Но перевал он взял! Когда он погиб, я плакал, как ребенок, потерявший мать, привез его домой и похоронил возле своего жилья. Я тащил на себе нарту, но не мог оставить друга в горах. Вы книжный человек и не способны понять настоящие человеческие чувства — это я вам говорю откровенно. Повторяю. Я плакал по собаке! Смейтесь, если хотите, но это так.

Ученый молча, широко раскрытыми глазами смотрел на Куба.

Икрянщик вздохнул и качнул головой, словно отгоняя воспоминания.

— Но ближе к делу. Отдаю я своих собак, кладу запечатанные письма под подушку и ложусь отдохнуть. Утром просыпаюсь, беру письма — и что ж, вы думаете, в них? В первом пишут о бдительности в охране границы. А во втором что? Во втором — категорический приказ: все замеченные в море бочки, мобилизовав общественность, немедленно вылавливать и без задержки отправлять в район. Ну, думаю, есть у меня бочечка. И собираюсь идти к своей общественности, которая состояла из сторожа, жившего в шести километрах, вверх по реке. Это был подозрительный тип, и если я не считал его шпионом, то только потому, что здесь он никому не мог передать какие-либо сведения. Я одеваюсь, беру винчестер, выхожу из дома — и что, вы думали, я увидел? Вы бы умерли от отчаяния, если бы оказались на моем месте! Я вижу, как этот самый шпион-сторож мчится на своих двенадцати собаках в горы, и на нарте у него — что бы вы думали? — бочка! Вот вам письмо о бдительности на границе! Я сгоряча разряжаю в него винчестер, но он сворачивает за кусты — и только его и видели. Что могло быть в бочке, о которой шлют письма, запечатанные сургучными печатями, и которую подозрительные личности с риском для жизни вылавливают и увозят в горы? Признаюсь вам — я испугался впервые в жизни. Но что делать? Догонять? На чем догонять, если мои семь лучших собак повезли почту? Я иду домой и проклинаю почтальонов, шпионов и свою доброту, лишившую меня моих собак. Что я должен был делать? Я спрашиваю вас: что я должен был делать?