Иван Багмут - Записки солдата

— Ну чего ж стоять? Пошли, — сказал я просто и, немного пригнувшись, держа автомат наготове, пошел на черное пятно.

Я шел медленно, напряженно вглядываясь в то черное, что лежало на моем пути. Через минуту я услышал за собой шаги — это шли товарищи. Сейчас я не думал о смерти, я думал лишь о том, прозвучит выстрел спереди или нет. Я думал лишь о нем, а не о его последствиях. В абсолютной тишине громко звучали мои шаги, словно я шел по сухому хворосту. Я был спокоен, но малейший посторонний звук вызвал бы во мне целую бурю.

До пятна оставалось шагов пятьдесят. Теперь стало ясно — там лежал человек. Я в белом халате, но шаги мои он должен слышать. Я крепче сжимаю автомат, иду быстрее. Шаги за мной стихают. Уже виден пулемет. Немного в стороне от него лежит человек. Тут до моего сознания доходит, что он мертв, напряжение тотчас спадает, и я иду медленнее. Фу! А я ведь шел к нему, как к живому. Ногой я отталкиваю труп и чувствую — он уже окоченел. Как видно, это итальянец. Ноги его в лодкообразных эрзац-валенках, рядом три одеяла. Я машу товарищам. Сначала подходят двое: Красов — наш старший сержант — и кто-то из дивизионной разведки; вскоре присоединяется прикрытие.

Красов человек моих лет — «старик». Вначале мы с ним были в очень хороших отношениях, потом поссорились. Как-то мне поручили делить сухари, я своему отделению выдал целые, а его — ломаные. Он назвал меня мелочным человеком, и с тех пор между нами всегда был холодок. В разведку с ним я шел впервые.

Мы стояли возле сада, сквозь голые ветки которого чернели строения. Оставив четырех человек прикрывать нас, мы втроем двинулись вперед. Тихо ступая, идем через сад и, не меняя шага, входим во двор. Дом глядит на нас черными окнами — страшными своей неизвестностью. Все мое внимание сосредоточено на этих окнах. Надо как можно быстрее перебежать к глухой боковой стене, потом, согнувшись, пройти под окнами к двери. Вдруг — в тот момент, когда я поравнялся с хлевом, — из его продранной крыши вылетел резкий свистящий звук.

Я мигом всем корпусом поворачиваюсь к хлеву и даю очередь по дыре в крыше.

В ответ доносится испуганное «му-у», и я понимаю, что из дырки вылетели воробьи, а в хлеву мычит корова или бычок. Все это заняло какую-то долю секунды, но я уже не тот. Произошла разрядка. Мне становится весело, как пьяному. Я подбегаю к дому, рывком распахиваю дверь и врываюсь в сени. С потолка на меня неприветливо и страшно глядит черная дыра чердака. Дверь в комнату закрыта. Я стою так, чтобы меня не было видно с чердака, на случай, если там кто-то есть, и дергаю дверь. Потом выбегаю из сеней и зову товарищей. Красов стоит, прижавшись к углу дома, и шепчет:

— Ломай дверь!

Я отвечаю ему, не скрывая иронии:

— Иди, взломаем вместе.

Тогда он советуется с бойцом (а может быть, это сержант или старшина) дивизионной разведки, и мне приказывают покинуть дом. Соседний тоже заперт, с той лишь разницей, что замок висит снаружи. Это околица села, и неосмотренными остаются лишь два дома.

Что делать?

Стой! Ведь мы не первый день на фронте и знаем, куда прячется население по ночам. Я приоткрываю дверь погреба и тихонько предлагаю выходить. Оттуда доносится женский шепот. Мы узнаем — враг под вечер покинул эту часть хутора и передвинулся на правую сторону поселка.

Красов оставляет меня на месте, а сам отправляется осматривать крайние дворы. Я стою, прислонившись к стене дома, на мне белый халат, но кажется, что я виден издалека.

Всматриваюсь в большой сад на противоположной стороне улицы и прислушиваюсь к звукам, доносящимся справа. Там скрипят сани, ржут лошади, кричат ездовые, долетает многоголосый шум, приглушенный расстоянием. Мне немного жутковато. Кажется, чей-то глаз следит за каждым моим движением.

Вдруг слева доносится шепот. Я весь напрягаюсь, отхожу на два шага от дома, чтобы развесистая вишня не мешала видеть улицу, и жду.

Из темноты показывается человек. Он бежит быстро, то и дело оглядываясь. Теперь я не боюсь, что за мной следят, я сам слежу. Бежит немецкий солдат. В правой руке он держит винтовку, а левой почему-то поддерживает пояс, — наверно, чтобы штык не ударял по фляжке. Смотрю на него, как на зайца, который бежит на охотника, ничего не видя перед собой. У этого человека сейчас, как у зайца, все мысли позади.

Солдат прижимается к моей стороне улицы — тут тень. Я жду со взведенным автоматом, а сердце бьется так, что, кажется, стук его слышен на той стороне хутора. Поравнявшись со мной, солдат замедляет бег и, тяжело дыша, оглядывается. Тихо, но твердо говорю:

— Хальт!

Он даже подпрыгивает от неожиданности, выпускает винтовку и с поднятыми руками замирает. Луна чуть светит, и я вижу белое усатое лицо, но глаз не различаю: тень от бровей превращает их в две черные ямы.

Не опуская автомат, я приказываю фашисту подойти ко мне. Он стоит и бормочет что-то непонятное. Повторяю приказ по-немецки, потом по-французски. Тогда он приближается ко мне, я навожу дуло автомата и пропускаю пленного вперед. Подходит Красов, и мы ведем пойманного к своим. По дороге Красов рассказывает, как он спугнул солдата, очевидно наблюдателя, но не смог схватить, потому что тот спрятался за строениями. Мы обыскиваем «языка», и теперь четверо разведчиков, прикрывавшие нас, идут с ним вперед, а мы втроем позади, как прикрытие.

Я и Красов чуть отстаем, и он говорит мне:

— А с тобой можно ходить в разведку.

Мне приятно слышать такие слова от старого бойца, который уже третий раз на фронте. Вспоминаю о злосчастных сухарях, и мне становится стыдно.

Все попытки допросить пленного ни к чему не привели: он не знал нашего языка, мы — итальянского, а немецкого не знал ни он, ни мы. Пленный испуганно глядел на нас, повторял: «Война капут» — и махал рукой в сторону хутора.

Нервное напряжение этого вечера не спадало: я чувствовал себя сильным и крепким, способным действовать на большом нервном накале, точно и уверенно.

Зарывшись в солому, я вглядывался в лицо пленного, в его глаза, видел, как он старается улыбнуться и как вместе с этой улыбкой во взгляде мелькает нечто такое, чего я раньше никогда не замечал у людей. Глаза его блестели от испуга, замирали на миг и совершенно угасали, становились какими-то потусторонними.

Я понимал: в эти короткие мгновенья им овладевает смертельная тоска. Он боится, что мы убьем его.

«Языка» отправили в штаб полка с дивизионной разведкой. Был четвертый час утра. Холод подбирался к спине, заползал в валенки. Хотелось спать. Какое счастье войти сейчас в теплый дом, не раздеваясь упасть на солому — и спать, не боясь внезапных окриков: «Подъем!» или «В ружье!». Отгоняя дрему, я поднялся и попросил разрешения пойти разбудить Чернышова. Кроме меня, никто не знал, в каком доме он спит.