Иван Багмут - Записки солдата

Что тогда? Я не знаю, что тогда, даже не думаю об этом, только боюсь, как бы не стихли шаги.

В тот миг, когда человек, поравнявшись со мной, делает еще шаг, мы с Земляком хватаем его за ноги и с силой тянем на себя. Немец падает навзничь, старшина и Оленченко наваливаются ему на голову. Падая, немец не успевает даже охнуть. Теперь уже не охнет. Голова его вдавлена в снег. Старшина погружает руку в снег, засовывает немцу в рот варежку и заматывает его голову шарфом, затем мы закручиваем ему руки за спину, связываем ноги и руки, секунду прислушиваемся.

Тихо.

Ползком волочем немца к дороге и тут вшестером берем его на руки. Осторожно ступая, чтобы не скрипел снег, несем метров сто. Я держу за ногу, чувствую, как напряжены мышцы пленного, но руки мои словно онемели. Вдруг в глаза ударяет зеленый свет. Мы падаем, и я еще крепче сжимаю чужую ногу и жду, прозвучат ли выстрелы сзади. Ракета гаснет, и мы с облегчением поднимаемся.

Теперь развязываем «языку» ноги и бегом, так что он не успевает перебирать ими, тянем к саням. Мул стоит угрюмый и злой, но мне так приятно снова увидеть его. Только теперь, добравшись до саней, я чувствую, что опасность миновала. И мне понятно, почему старший лейтенант подходит к мулу и, ласково погладив его по шее, говорит:

— У, морда!

Мы укладываем пленного в сани, закуриваем, потом распаковываем добычу и рассматриваем потное, красное лицо, фельдфебельские погоны, оружие.

Всем нам ясно, что дело сделано чисто, но никто об этом не говорит. Вдруг лицо у Земляка становится серьезным.

— Товарищи! А ведь мы поступили нечестно.

Старший лейтенант настораживается:

— Что такое?

— А как же, взяли разводящего. А кто сменит часового? Теперь ему стоять до утра! Бессовестные…

Мы дружно хохочем, может быть даже чересчур громко, и вдруг сами чувствуем, как бесконечно устали. Только старшина, разработавший план сегодняшней операции, все время сидит задумавшись, но теперь, словно разрешив какой-то сложный вопрос, говорит, ни к кому не обращаясь:

— Странная вещь. Трус от неожиданности всегда закричит. Я чувствовал по шагам, что этот не крикнет.

Верно, каждый из нас представил себе, что было бы с нами, если б немец крикнул, и смех мигом утих.

Бойцы как-то по-новому поглядели на старшину, и я подумал, что килограммы соли, которые я уже успел съесть со старшиной, — мелочь по сравнению с сегодняшней ночью.

Я понимал огромное значение наших, с точки зрения рядового солдата напрасных, переходов. Действительно, когда наша дивизия, пройдя пятьдесят километров, оказывается в резерве другой дивизии, то уже одно то, что мы стоим от нее не в пятидесяти, а в пяти километрах, придает ей двойную силу. То, что может совершить часть, имея за собой в пяти километрах еще часть, не может совершить та воинская единица, которая отстоит от другой на пятьдесят километров. А когда подкрепление появляется неожиданно, это имеет еще большее значение. Так что каждый шаг усталого солдата, сделанный во имя того, чтобы часть в нужный момент была в надлежащем месте, равен прямому выстрелу по врагу.

Невзирая на эти соображения, нескончаемые переходы нашей дивизии не вызывали у меня восторга, и поэтому, сдав «языка» в штаб, я по-настоящему почувствовал, что не даром ем красноармейский паек.

К слову сказать, сегодня старшина получил паек, в том числе ром. Особенно нас порадовало, что ром выдали за три прошедших дня, хотя обычно водка за прошедшее не выдается.

Несколько дней назад на одной большой железнодорожной станции, которую мы миновали не останавливаясь, я попросил у горожан, которые уносили с разбитых вражеских складов разные хозяйственные вещи, два небольших термоса. Они привлекли меня прелестными, красными, навинченными сверху стаканчиками. Я положил термосы в сани. Земляк, который погонял мула, уверял меня, что он выбросит эти термосы, как только я отойду от саней. Мои мольбы были гласом вопиющего в пустыне. В этот момент верхом проехал начальник штаба полка и, увидав термосы, попросил один. После этого второй термос возрос в цене и благополучно доехал до нынешнего привала.

Весь взвод был в сборе, ночного наряда не предвиделось, и мы решили поужинать по-настоящему. Пригласив хозяина с женой, уселись за длинный стол, и старший лейтенант, наполнив красный стаканчик от термоса, провозгласил первый тост за командование, которое руководит победоносным наступлением Красной Армии.

Стаканчик пошел по кругу.

Двадцать бойцов, собранных из самых разных уголков Советского Союза, сроднились в походе, и нам было приятно, что мы сидели вместе за длинным, словно праздничным столом, воспользовавшись минутой передышки, которая так редко выпадает в наших тяжелых военных трудах. У всех было хорошее настроение, и каждый круг стаканчика веселил нас еще больше, делал доброжелательнее. Все казались милыми, хорошими и говорили друг другу только приятное.

Языки развязались. Хотя украинцев во взводе было только двое — я и мой земляк Гнатенко, — мы затянули украинскую песню.

Стаканчик еще кружил, но бойцы один за другим выходили из-за стола и приземлялись. Вскоре и моя «душа наполнилась до краев».

Надев полушубок и шапку, положив под голову диск от автомата, я улегся на свежей соломе. Только старшина с двумя или тремя товарищами упрямо не покидал плацдарм у стола.

Ночь прошла как в сказке — без «Подъема», без «Выходи строиться!», без команды «В ружье». Это была третья ночь за последние три недели, которой мы воспользовались так, как до войны ею пользовались миллионы людей.

Мы еще отдыхали целый день, пока два батальона нашего полка брали село, в которое мы позавчера ходили в разведку. Во второй половине дня стрельба стихла, и в направлении передовой проследовала на машинах мотомеханизированная бригада.

Позавтракав, мы расселись кто на полу, кто на скамье или стульях, и каждый занялся своим делом.

Я решил добиться, чтобы мой автомат безукоризненно сверкал, и два часа без устали шлифовал о валенок те части, которые покрылись ржавчиной. Не могу сказать, чтобы такое дело доставляло мне наслаждение, зато старшина, посматривая на меня, замирал от удовольствия — ведь по уставу оружие надо чистить именно так, а не кирпичом или золой.

Кузьмин, человек суровый и не очень разговорчивый, сегодня изменил своей привычке и рассказывал о рыболовецкой артели, в которой работал до войны. Он говорил медленно, с длинными паузами после каждой фразы, так, словно думал вслух, а не рассказывал. Бойцы притихли, слушали короткие, но яркие истории о Японском море, о сопках Сихотэ-Алиня, о кунгасах, наполненных рыбой, о бурях и штормах, о людях в промасленных зюйдвестках.