Артем Маневич - Синий Колодец

— Комиссар велел позвать всех строителей… Так что, каменщик, плотник, маляр, столяр, шагом марш!

И строители ушли…

Деревья с завистью провожали мастеров: вот ведь, ходят, а нам довеку стоять.

Ать-два… шагали в ногу строители, и рядом с ними ступал, подобный горе, командир взвода товарищ Майборода.

Запахло рекой.

Кони прибавили ходу, поскакали к бегущей воде, в испуге заржали: а вдруг вся вода убежит.

Взрослые кавалеристы помогли мальчикам спешиться, а сами на конях въехали в реку, терли конские спины и бока мокрыми щетками, окатывали водой, глядя, чтобы ни капли не попало в конские уши. Лошадь терпеть не может, когда вода попадает в ухо.

Чистые кони немного поплавали и выскочили на берег.

А один конь, радуясь, что он такой блестящий и чистый, повалился на песок, задрал ноги и ржал от радости, словно необученный жеребенок. Пришлось коня снова вести в реку.

Пока стреноженные кони паслись, кавалеристы, в том числе Антоша, Федя, Ваня купались, плескали друг в друга водой, а случалось, хохотали, да так весело, что лошади с берега завистливо ржали.

Светило солнце, по чистому небу, словно крылатый жеребенок, летело белое облако.

Майборода старательно снял мастерком лишний раствор с кирпича. С земли Антоше казалось: в руке командира взвода широкий острый кинжал, и он режет, как хлеб, кирпичную стену.

Раненная снарядом школа оживала. Кавалеристы-столяры вставляли оконные рамы, кавалеристы-стекольщики вмазывали в рамы синеватые, почти невидимые стекла, чтобы дети могли первого сентября сесть за парты и узнать, что все слова — их на свете два миллиона или немного больше — можно написать тридцатью шестью буквами.

Кроме кавалерийского полка, к школе пришел почти весь Новохатск.

Григорий Михайлович Тариков волочил по школьному двору лист ржавой жести. Жесть гремела, будто артиллерийская канонада, поднимала пыль, как вечернее стадо коров. И все видели и слышали: Тариков помогает кавалерийскому полку.

А на самой верхотуре, над всем Новохатском возвышался товарищ Майборода без гимнастерки. Он и усы снял бы, не навсегда разумеется, а пока печет солнце. Все же с усами жарковато.

Из кучи кирпичного лома Антоша выбирал неповрежденный кирпич и передавал Ване. Ваня совал кирпич Феде под самый нос, а Федя вручал Тамаре. Она складывала из кирпичей столбики.

Жорж наблюдал. Он видел вспотевшие, побурелые от кирпичной пыли лица ребят. И, видя все это, шептал:

— Жарко, — и пил долгими глотками прохладную воду из бачка.

Пока взопревший от жары Жорж глотал остуженную воду, Антоша и его друзья понесли Майбороде целехонькие кирпичи: мальчики — по три, Тамара — два.

Жорж едва не захлебнулся от зависти, выронил кружку, схватил четыре кирпича, зашатался и еле удержался на ногах. Лишь в чужих руках кирпичи выглядели легкими. И два кирпича непросто нести. Зато с одним кирпичом Жорж ступал не сгибаясь, мог бы и побежать, если бы захотел.

По пружинящей стремянке поднялись ребята к Майбороде.

— Товарищ Майборода! — крикнул Антоша.

Да разве Майборода в таком шуме услышит.

Позвали вчетвером:

— …Майборода!!

Жорж, он стоял за Тамариными косичками, решил: если и на этот раз Майборода не отзовется, Жорж позовет вместе со всеми.

А Майборода и так услышал, опустил мастерок, свободной рукой погладил усы. Из-под усов немедленно выскочили слова.

— Как живете-можете, строители?

— Лучше всех! — ответил Антоша.

Майборода принял кирпичи, похвалил:

— Молодцы!

И так громко похвалил, что весь город глянул в небо. Не иначе решили: начинается гроза.

Кончался август.

С соседнего клена сорвались два медных листа, закружились, запели на лету: скоро сентябрь, скоро сентябрь, первый школьный месяц сентябрь.

Сквозь чистые оконные стекла последний августовский день увидел: новохатские матери моют в классах полы.

Свежей масляной краской блестела школьная крыша.

А Майборода?

А что Майборода? Он натянул самые широченные свои штаны с лампасами, гимнастерку с новехонькими перекладинами, фуражку со звездой, повесил на пояс саблю, сел на богатырского коня и едет, подбоченясь, впереди взвода почти таких же, как сам Майборода, усатых кавалеристов.

И песня ехала вместе с ними:

— Наши кавалеристы, — говорили новохатцы, провожая Майбороду и его товарищей.

Солнце лениво свернуло на запад и еще твердо не решило: катиться вниз или немного покружиться в синем небе, над запахом антоновских яблок. В одном из новохатских садов солнце заметило Антошу, Федю Носаря, Ваню Цыгана, Тамару с двумя косичками, Жоржа.

Они сидели за столом под грушей и слушали, как дядя Иван читал знаменитую книгу с золотым обрезом. О необычайных приключениях Робинзона Крузо и его беззаветного друга Пятницы рассказывала Жоржева книга в красной обложке. И почти на каждой странице — картинка…

И вдруг запела труба…

Не просто пела, труба звала, приказывала: скорей! Как можешь скорей! И скорей, чем можешь!

Мчались всадники. Мало сказать: мчались — летели, как соколы, как орлы.

По круглым камням мостовой цокали кованые копыта.

Новохатские мальчики и девочки бежали за всадниками. И люди постарше старались не отставать от детей.

Труба звала всех…

Кавалерийский полк, все жители Новохатска собрались на площади.

Человек с черными, как у Вани Цыгана, бровями, в фуражке со звездой, в стального цвета гимнастерке с красными, как у Майбороды, перекладинами на груди поднялся на школьное крыльцо.

— Товарищи красноармейцы! Граждане Новохатска! — сказал он, и его брови, похожие на ласточкины крылья, взлетели и шире открыли горящие синим огнем глаза. — Враги не дают нам спокойно строить новую жизнь. Раз и навсегда должны мы покончить с белыми бандами буржуев и помещиков, всяких закордонных акул.

Шесть дней жил наш полк в Новохатске и шесть дней трудился, не покладая рук… Пусть дети спокойно учатся в школе. Пусть верно служат народу мосты и дороги, наведенные красным полком. Пусть будет тепло в домах солдатских вдов и сирот.

Придет день, и все люди советской земли будут жить в просторных домах с электрическим светом, и вода сама прибежит к людям по трубам.

Когда человек с крылатыми бровями делал передышку, становилось до того тихо, что нетрудно было услышать, как тяжелые лучи вечернего солнца касались красноармейских винтовок.

— Завоюем навсегда Свободу! Счастье! Равенство!

— Да здравствует товарищ Ленин!.. Ура!

Площадь повременила и всей грудью откликнулась: