Андрей Неклюдов - Звезда по имени Алголь (сборник)

– До окончания урока пятнадцать минут, – откуда-то издалека, словно из другого, чужого мира, проник в Сережкино сознание монотонный голос. Растерянно моргая, он огляделся по сторонам. Одноклассники, склонив головы, все, как один, что-то писали в тетрадях.

Окончательно придя в себя, Сережка тоже схватил ручку и торопливо, пока ничего не забылось, пустился записывать только что повторно пережитые впечатления. Минут пять он строчил, как под диктовку. Затем дело пошло медленнее. Наконец он приостановился, добавил еще несколько фраз, поставил точку и огляделся.

Некоторые уже тоже закончили и, скучая, заглядывали в тетради соседей и потягивались. Сережка перевел дыхание и робко взглянул на свое творение.

На половине страницы было написано следующее: «Летом я с отцом был на ночевке. Мы развели костер. Там было очень красиво и красивее всего небо. А еще река и лес. Потом небо покрылось звездами. Это было ночью, и я не спал. А потом мы рыбачили. Я сам поймал восемь рыб».

Какое-то время Сережка тупо глядел в тетрадь, не иначе пытаясь взять в толк, куда все подевалось – жаркий костер, краешек солнца над лесом, речная сырость и полная звуков ночь, и удочка, рвущаяся из рук, и многое-многое, что теснилось в памяти и, казалось, само просилось на бумагу. Он принялся читать еще раз: «Летом я с отцом был на ночевке. Мы развели костер. Там было очень красиво и красивее всего небо. А еще река и лес. Потом небо покрылось звездами. Это было ночью, и я не спал. А потом мы рыбачили. Я сам поймал восемь рыб».

«Я сам поймал восемь рыб», – медленно повторил он про себя. Что же это такое?! Неужели это и есть та самая ночевка? На берегу реки?.. С отцом?..

– Сдаем тетради, – бесстрастно прозвучало рядом. – Шихов, я жду.

Бесчувственной рукой Сережка вложил свою тетрадь в протянутую руку учительницы.

Давно прозвенел звонок. Давно все сдали тетради. Давно ученики, забыв про сочинение, носились друг за другом по классу или рассказывали один другому какой-нибудь вчерашний фильм, или жевали что-либо. Один Сережка Шихов все сидел неподвижно за своей партой, вертя в пальцах ручку, похожую на поплавок.

«Неужели, – думал он, – неужели все то, что я видел, что я пережил тогда, в ту ночевку… и что я только что снова перечувствовал… неужели это невозможно передать словами?!»

Григорий Тимофеевич, учитель литературы, выходил из дверей классной комнаты, когда путь ему преградила маленькая мальчишеская фигура.

– Чего тебе, Веретёнкин?

– В-вот… – Веретёнкин теребил в руках несколько помятых листов бумаги.

– Ну? И что это у тебя? – качнул подбородком учитель.

Мальчишка посмотрел на листки.

– Это? – спросил он и замялся, как будто подбирая нужное слово. – Рукопись, – вымолвил он наконец.

– Рукопись?! – уже другим, уважительно-заинтересованным тоном переспросил Григорий Тимофеевич, присматриваясь к потрепанным и словно пожелтевшим от времени листочкам. – Хм, любопытно. Давай отойдем в сторонку. Что за рукопись? Как она к тебе попала? Старинная?

– Н… не очень, – слабым голосом отозвался ученик.

– Кого-то из известных?

Веретёнкин промычал что-то неразборчивое.

– Чья же?

Веретёнкин приблизился к учителю вплотную и почти что в самое его ухо прошептал:

– Моя.

Раздалось громкое шипение (Веретёнкин даже испугался). Это Григорий Тимофеевич с шумом тянул носом воздух.

– Тво-я ру-ко-пись?! – протянул он дрожащим не то от гнева, не то от сдерживаемого смеха голосом. – Я надеялся, что это рукопись кого-то из великих. Льва Толстого, например. Или Чехова. Не-ет, это еще более бесценное творение! Самого Ивана Веретёнкина! Ну что, великий ты мой? – уже более благодушно похлопал он школьника по плечу. – Хочешь, чтобы я это прочёл? – Григорий Тимофеевич взглянул на часы и после некоторого колебания взял у ученика листы. В пустом классе он бросил листы на стол и сел. Веретёнкин замер в дверях.

– Р-рукопись, – хмыкнул учитель. – Ну, братец, насмеши-и-ил!

Он приподнял за уголок верхний лист и с пафосом, точно со сцены, прочитал:

– «Рассказ»! Что ни слово – то и подарок ! Ты бы уж, Веретёнкин, прямо с романа начинал, чего мелочиться! Глядишь, к окончанию школы собрание сочинений выпустил бы. А если говорить серьезно, сколько раз ты, Веретёнкин, переписывал свое творение? Мне просто интересно знать.

– Три, – с надеждой в голосе ответил тот.

– Три-и, – с подчеркнутой грустью повторил Григорий Тимофеевич. – Три-и… А знаешь ли ты, Веретёнкин, что Гоголь – Николай Васильевич – переделывал свои рассказы до восьми раз. Хемингуэй… тридцать девять раз переписывал окончание романа «Прощай, оружие!». А Веретёнкин – три. Да тебе, Веретёнкин, и пятьдесят три не повредит! Но даже тогда неизвестно, получится ли что-либо стоящее. А ты уж сходу – “рукопись”! Рукопись, дружище, это когда она хранится веками.

Наконец он принялся читать. Веретёнкин почти не дыша следил за выражением лица читающего. Однако по лицу учителя ничего нельзя было понять.

Но вот он пробежал глазами последнюю страницу, распрямился и, ни слова не говоря, уставился в окно. Веретёнкин стоял ни жив ни мёртв, ожидая приговора.

– Вот что, мой драгоценный Веретёнкин, – с расстановкой произнес учитель, поднимаясь из-за стола. – Что я тебе посоветую. Снеси-ка ты эту свою рукопись в «Костёр».

Веретёнкин остолбенел:

– В костёр?..

– Да-да, в «Костёр». Смело неси в «Костёр», – хладнокровно подтвердил учитель, направляясь к выходу.

– Григорий Тимофеевич…

– В «Костёр», голубчик, неси в «Костёр»! – донеслось уже из глубин коридора.

В школьном дворе пахло горьковатым дымком: дворничиха тетя Клава жгла опавшие листья.

Прислонясь спиной к шершавому стволу дерева, Веретёнкин глядел на дымную кучу с вырывающимися из нее редкими, как будто бы пыльными, язычками пламени. Когда листья разгорелись сильнее, он приблизился и остановился у огня в нерешительности. «Бросить? Или не бросать? – мысленно спрашивал он, словно обращаясь к костру. – Я ведь так переживал над этим рассказом… Но Григорий Тимофеевич все же лучше знает».

Костёр обдавал его едким слезоточивым дымом и волнами жара, точно отгоняя от себя. Но Веретёнкин не уходил. Зажмурясь, он вдруг быстро наклонился и положил на самую вершину пылающего холма пачечку бумаги. Тотчас от нее повалил дым, белый по краям и горчично-желтый в середине. Края листов стали быстро чернеть, коробиться. Верхний лист шевельнулся и вспыхнул, свернувшись в трубочку. Вслед за ним свернулся и вспыхнул второй, третий. Охваченные пламенем, страницы быстро скатывались, обугливались и рассыпались. Могло показаться, будто это огонь перелистывает их, будучи их последним читателем.