Андрей Плахов - Режиссеры настоящего. Том 2.

– Многие восприняли «Догму» как современную аналогию французской «новой волны». Ее деятели, в частности Франсуа Трюффо, в свое время настаивали на том, что кино – это нечто очень личное, своего рода акт любви. Считалось, что режиссер обязательно должен быть в романе со своей актрисой.

– Я знаю об этом от Катрин Денев, которая дважды снималась у Трюффо. Она подтвердила, что он действительно очень последовательно влюблялся в каждую из своих актрис.

– У вас ведь все иначе? «Танцующую в темноте», которую вы сделали вместе с Бьорк, вряд ли назовешь актом любви. Скорее это напоминает акт борьбы…

– (Смеется довольно горьким смехом). Садомазохистская любовь!

– В «Идиотах» в сцену групповой оргии вы вмонтировали эпизод из профессионального порнофильма. Что такое для вас порно?

– Все зависит от того, как вы смотрите на само это понятие. Для многих оно негативно окрашено. В чистом виде порно годится только для того, чтобы вызвать сексуальное возбуждение. Поскольку единственная цель таких фильмов – возбудить народ, я называю их фильмами пропаганды. С другой стороны, эротика – это очень важная часть нашей жизни. И было бы жаль, если бы на эту тему делалось только пропагандистское кино. Считаю, что это направление, этот жанр заслуживает самого серьезного отношения.

– Теперь вопрос, связанный с Россией. В свое время у вас был проект фильма из времен Гражданской войны, в центре которого должна была быть фигура барона Унгерна. Что произошло с этим замыслом?

– Вообще-то эта идея родилась в голове одного местного продюсера. Мы разрабатывали ее вместе сжившим в Германии русским писателем Фридрихом Горенштейном. На самом деле мы говорили с ним не столько о фильме, сколько о кошках, на которых Горенштейн просто помешан. Очень жаль, что до фильма дело так и не дошло: проект был безумно интересным.

– А если бы все же фильм состоялся: готовы ли вы поехать на съемки в Сибирь или другую удаленную точку?

Ответ Триера меня просто потряс, но я не ослышался:

– С удовольствием. Я бы очень, очень этого хотел.

– А как вы себе представляете Россию? Я слышал о том впечатлении, которое на вас произвел Тарковский и некоторые другие российские фильмы.

– Да, Тарковский… Сцена в «Зеркале», где мы видим отражение маленького домика, для меня одна из самых сильных в мировом кино.

– Говорят, Россия – страна коллективного сознания. В противоположность Западу, где развит культ индивидуализма…

– Приведу такую иллюстрацию. Вот я нарисовал большую яичницу-глазунью на сковородке. Это – коллективное бессознательное. А вот эти небольшие яичницы по краям сковородки – то, что называют произведениями искусства. Мне кажется, самое интересное – это там и тогда, где кино соприкасается с коллективным бессознательным. Оно способно вывести людей туда, куда они сами не вышли бы без посторонней помощи.

– Насколько ваша идея кино как дорожки в мир народного бессознательного связана с тем, что вы датчанин? С датской традицией демократии, которая породила, например, культурные сквоты типа Христиании – живого музея хиппизма?

– Это разные вещи: тот метод, которым я работаю, и мой взгляд на общество – как я воспринимаю его социальные проблемы. Чем более люди искусства индивидуальны, даже безумны, тем лучше, и в конечном счете все от этого получают радость. Поэтому, руководя коллективом своих сотрудников, я оставляю за собой последнее слово. Но в отношении к социальной действительности я гораздо более демократичен. И тут я настоящий датчанин – представитель страны, где много лет правила социал-демократия.

– Вас многие не любят и критикуют. Считаете ли вы свой путь в кино тяжелым? Или все же легким? Как-то вы сказали, что делать кино очень просто.

– Нет, я никогда не имел в виду, что творческая работа – дело простое, что она дается без борьбы и усилий. Я утверждаю только, что с технической точки зрения съемка фильма не так уж сложна – во всяком случае, по сравнению со многими другими видами труда. Это очень важное обстоятельство, которое открылось мне не сразу. Ведь когда я начинал кинокарьеру, считалось, что стать режиссером настолько сложно, что лучше вообще за это не браться. У меня уже тогда было подозрение, что так специально говорят те, кто обладает властью в кинематографе, исключительно с целью эту власть удержать. Но развитие новых технологий – интернета, телевидения – само разрешило этот спор. Режиссером может теперь быть обезьяна средних способностей.

– В каких отношениях вы находитесь с великими скандинавами: Стриндбергом, Бергманом или с вашим соотечественником Дрейером?

– Если говорить о Стриндберге, то его влияние очень существенно. Там, где Стриндберг, я больше всего ощущаю себя дома. Обычно, когда я читаю литературу, то словно бы иду в гости к писателю. А вот со Стриндбергом я никуда не ухожу, чувствую себя членом его семьи. Если же вернуться к кинематографу, то Бергман – да, влиял, но с моей стороны это скорее была форма протеста. А вот Дрейер, конечно, для всех, и для меня в том числе, великий пример. Но я все равно не член его семьи.

– Многие из ваших фильмов напоминают религиозные ритуалы. Например, «Рассекая волны» или «Танцующая в темноте»…

– Потому что они строятся на клише. Эти клише существовали еще до Библии, а потом оформились в знакомые всем библейские истории. Вообще же отношения религии и кино – это все вещи, трудные для определения. Для меня всегда было важно, чтобы в фильме ощущалась какая-то вызвавшая его к жизни фундаментальная причина. Я сам в точности не знаю, как обстоит дело с моей собственной религией. Скорее всего, мне близок элемент уничижения моего «я». Поэтому, наверное, я плохой католик. Но, так или иначе, фильм отражает твою личную мораль.

– Вас обвиняют в манипуляции реальностью…

– Если бы. Любой фильм – это манипуляция реальностью. Но в случае «Танцующей» мне вменяют в вину манипуляцию публикой. Что правда в том (совершенно противоположном) смысле, что когда я работаю, то совершенно плюю на публику. Я делаю кино как бы для себя, но в последних фильмах получилось так, что мои взгляды и подходы совпали с тем, что испытывают другие.

– Как вы относитесь к мюзиклам?

– Ребенком я много их смотрел. И очень любил. Но никогда не связывал с теми фильмами, которые хотел бы делать. Затрудняюсь определить жанр «Танцующей». Но мне хотелось использовать эмоциональную силу музыки, пения. И в то же время развернуть драматическое действие. Как в «Шербурских зонтиках». Я большой поклонник этого фильма, его чистейшей формы. И очень рад, что у меня сыграла Катрин Денев – хотя это и получилось случайно. Я чувствую также, что близок восточно-европейским мюзиклам, хотя и не видел самих этих фильмов. Мне хотелось наложить структуру американского мюзикла на совсем другую социальную группу. Что было только раз – в «Вестайдской истории».