Андрей Плахов - Режиссеры настоящего. Том 2.

– В свое время Госдепартамент США запретил продавать этот фильм в соцстраны как антиамериканский. Таким же прилагательным некоторые характеризуют и вашу картину…

– Не считаю себя вправе критиковать американское общество. Но и не думаю, что я как-то особенно раскритиковал его. Во всяком случае, моей целью это не было. Я делал фильм только на основании собственных представлений об Америке. Собираюсь снять еще один фильм, действие которого как будто бы будет происходить в Америке. Меня занимает эта нация, которая словно бы существует для всего мира не в реальности, а в кино. Ну не странно ли, что страна с такой мощью природных и этнических ландшафтов так резко реагирует на критику?

– «Догвиль» был трагедией идеализма. Как бы вы определили жанр «Мандерлея»?

– Наверное, его можно назвать моральной комедией. И именно потому, что это комедия, в ней есть изрядная доза двусмысленности и цинизма. Фильтр цинизма необходим для того, чтобы выжить и жить в обществе. Те, у кого этот фильтр ослаблен, становятся жертвами.

– Вы говорите о неграх или о Грейс?

– В этом и есть двусмысленность. Жертв и палачей в чистом виде не существует. Вы знаете, что я думаю о Джордже Буше? Однако скорее всего он считает, что поступает правильно и творит добрые дела. Гитлер тоже наверняка так считал. История повторяется снова и снова, и мои истории, которые я рассказываю, это одна и та же сказка. Особенность «Мандерлея» – в том, что здесь сталкиваются разные расы. Этого не было в моей стране во времена моего детства, потому что не было представителей других рас, кроме нескольких экстравагантных музыкантов. Сегодня «Мандерлей» можно было бы запросто снять и в Дании. Собственно говоря, там он и был снят.

– Но все же сюжет фильма прикидывается американским. Зачем и почему?

– Уже много лет, почти с детства, я чувствую себя американцем. Именно поэтому не надо ездить в Америку, даже если, в отличие от меня, вы любите летать на самолетах. Америка сама пришла к нам и уходить не собирается, она распространяет свое влияние и обволакивает нас своими мифологическим щупальцами. Какова настоящая Америка – уже не важно, важен миф. Настоящей истории не знает никто. То, что показано в фильме – это имидж Америки, который уже существует в моей европейской голове.

– Какую роль играет в вашей трилогии тема секса?

– Это все то же мое больное воображение. (Смеется.) Секс в фильме, как бы унизительный для женщины, присутствует потому, что он соединяется с политическими идеями. Эротические фантазии Грейс по поводу негров в высшей степени неполиткорректны. Я ненавижу это слово и стоящий за ним лицемерный смысл. От того, что мы не называем предметы своими именами, они не перестают существовать…

– Нередко иронизируют по поводу вашего проекта фильма с Удо Киром, который увеличивается ежегодно на 3 минуты и появится в 2024 году. Как обстоят с ним дела?

– Успокойте, кого сможете. Фильм наверняка появится вовремя.

Дискуссия о насилии подчинила себе все остальные темы и сюжеты 50-го Каннского фестиваля, который остался в истории как самый жестокий и агрессивный. Где опаснее: в Париже, в Лондоне, в Лос-Анджелесе или в Сараево? Или в самом Канне, где после премьеры фильма «Конец насилия» его режиссера Вима Вендерса, ехавшего ночью в машине, атаковали бандиты? Юбилейный фестиваль 1997 года оказался рекордным по числу краж, нападений и прочих уголовных эксцессов: казалось, еще немного, и экран спровоцирует настоящее убийство.

Выяснилось, однако, что самое опасное место на планете вовсе не набережная Круазетт, а комфортабельный загородный дом на берегу австрийского озера. Зрителей фильма «Забавные игры» Михаэля Ханеке предупреждали о наличии в картине почти непереносимых сцен. Последний раз подобные предупреждения в Канне печатались на билетах перед «Бешеными псами» Тарантино. И впрямь: даже некоторые закаленные профессионалы, не выдержав, покинули просмотр за четверть часа до финала, спасаясь от экранного ужаса в баре за стаканом виски. Между тем Ханеке – по всем статьям анти-Тарантино: насилие у него мотивировано не жанром, не мифологией, а человеческой природой и образом жизни. Более того, «Забавные игры» были восприняты как европейский ответ Тарантино с его комиксовой жестокостью – артистичной и оборачивающейся смехом.

«Забавные игры» начинаются с соседей, явившихся одолжить четыре яйца для омлета, этот визит оборачивается тотальным истреблением – без всяких видимых резонов – целого семейства. Милые гости оказываются садистами и головорезами, о чем пару часов назад не подозревали, кажется, они сами: настолько спонтанны их реакции, лишь постепенно переходящие из области бытовой ссоры в профессиональный садизм. Даже если убийцы действовали по дьявольскому сценарию, он выполнен с полным ощущением импровизации и пылким вдохновением зла. Постепенно проницательный зритель начинает прочитывать совсем другой сюжет. Догадывается, что не случайно хозяева соседской виллы, находящиеся в двух шагах, никак не проявляют себя: просто-напросто их уже нет в живых. Завтра утром вошедшие во вкус «гости» будут жарить свой омлет еще у одной семьи по соседству.

«Делать кино, переполненное насилием, с целью разоблачить его, все равно что снимать фильмы о вреде порнофильмов с большими иллюстративными фрагментами. Надо быть честным и просто снимать порно», – так сформулировали свои аргументы противники картины. Их оказалось немало и в каннском жюри, которое демонстративно проигнорировало фильм Ханеке. И тем не менее именно эта, шрамом врезающаяся в сознание картина осталась эмблемой юбилейного фестиваля.

Кровавая коррида разыгрывается на фоне окультуренной природы и одичавшей культуры, которая рвется из постоянно включенного в доме телевизора. Кино, телевидение и видео (интернет к тому времени еще не стал родным) воспринимаются как злые гении. Присущие всем разновидностям камеры наркотические эффекты, целлулоидный вампиризм и опасности новых технологий – все эти мотивы сливаются в единый мотив провокации насилия. Когда одна из жертв хватает ружье и расправляется с негодяем, зал ликует. Но это всего лишь всплеск шаловливого воображения; пленка отматывается назад, действительное вытесняет желаемое, и мы опять видим безнаказанную оргию изощренных зверств. И фортуна, и сакральные фетиши современного мира (типа промокшего и разрядившегося мобильника) всегда на стороне убийц, а не жертв.