Илья Долгихъ - Путеводитель по театру и его задворкам

Как же я их всех ненавижу в эти минуты. Но мне приходится мириться. Мириться с несправедливостью, которая в нашей стране уже стала закономерным явлением. Русский человек является заложником той ситуации, когда ему необходимо работать, и в отличие от европейского работника он безбожно мало получает. Нас специально держат в такой зависимости, так нами легче управлять, нам платят, чтобы хватало на еду и на удовлетворение минимальных потребностей, но купить приличные штаны мы уже не в состоянии. Мне кажется, что это похоже на узаконенное рабство, и если молодые люди еще имеют возможность вырваться из этой системы, могут рисковать и искать, то людям среднего возраста и тем более пожилым работникам уже практически не на что рассчитывать, особенно если они обременены семьей, что чаще всего и бывает. Они вынуждены принимать установленные правила игры и тешить себя иллюзиями и уверениями, что все идет так, как и должно быть.

Отвлекшись от своих безрадостных мыслей, я понимаю, что все еще стою с чеком, на котором красуется позорно маленькая сумма, она словно смеется и дразнит меня. В бешенстве скомкав чек, я кидаю его в мусорную корзину. Проходя по коридорам театра, я стараюсь не смотреть на лица людей, мне кажется, что все они знают, какая у меня зарплата, и втайне посмеиваются и зубоскалят за моей спиной.

Я выхожу на улицу, и на полпути к метро под медленно падающим снегом я ощущаю, как мои легкие осенние ботинки пропитываются холодной влагой. До дома мне ехать около часа, и я предвкушаю прекрасную поездку в переполненном вагоне метро в сырых, холодных ботинках, с деньгами на карточке, которые у меня язык не поворачивается назвать зарплатой. Новая рабочая неделя началась.

Добро пожаловать в реальный мир!

Записки из дневника:

13 января 20.. г.

«Работа – есть работа!»

Вот уже третий час я стою, окутанный ворохом пластиковой пыли, которая кружит вокруг меня плотным туманом и забивается в ноздри и глаза. Откидывая назад упавшую на лоб прядь волос, я понимаю, что они стали белыми, и ощущение присутствия песка на руках, коже и волосах раздражает, и думаешь только о том, как от него избавиться. Я с остервенением орудую тяжелым напильником, стачивая края досок, сделанных из пластика. Вокруг лежат плотными штабелями новые и уже состаренные нами доски. Сделаны уже сотни, но и впереди – сотни. Полторы тысячи досок нужно обработать вручную, создать эффект старения, эффект, который никому не будет виден из зрительного зала, но наличие которого крайне важно для нашего начальства, отвечающего за художественную часть будущей постановки.

Двое моих напарников работают шлифовальными машинками, гул от которых, заглушающий все остальные звуки, не смолкает уже несколько недель. С самого утра цех наполняется невыносимым грохотом работающей техники, в редкие минуты, когда работа останавливается, начинается грохот от бросания на пол связок с досками, и хлесткие их удары о деревянный пол пронзают слух еще яростнее, чем этот монотонный шум, к которому, кажется, уже все привыкли.

Готовые доски мы выкладываем стройными рядами, которые тянутся через весь зал длинной железной дорогой без рельсов. Места нам уже не хватает, все завалено досками в разной степени готовности. Первый слой краски наносится довольно быстро и почти безболезненно для нас – это просто грунтовка. Ходить негде, узкие дорожки между рядами шпал позволяют передвигаться только гуськом. Ужасно жарко: приходить, носить и раскладывать доски не так легко, несмотря на то что они пластиковые. На улице холодно, и то, что мы открываем на небольшие промежутки времени окна, чтобы проветрить цех от пыли, практически не помогает.

Тогда мы еще не вполне четко понимали, что нас ждет, и на какие изощренные пытки способно наше руководство, хотя двадцать канистр со скипидаром уже были куплены и аккуратно стояли у входа, дожидаясь своего часа.

Долгие недели затишья резко сменяются валом работ, причем порой так резко, что даже не успеваешь понять, как был втянут во всю это мясорубку, но осознаешь, что являешься действующим лицом этого малоприятного спектакля, когда с ноющей спиной и дрожащими от долгой работы разного рода техническими приборами руками продолжаешь повторять за всеми остальными бессмысленные действия. В эти моменты, когда приходит осознание своего собственного «я» в этой звенящей толпе чуждых тебе индивидов, внутри зарождается и начинает зарождаться и крепнуть чувство протеста. Становясь более яростным, оно начинает управлять тобой, и все это происходит так быстро, что нет возможности отследить, отчего оно вдруг вспыхивает. Просто ловишь себя на мысли о том, что нет больше сил на то, чтобы продолжать работать. Особенно сильными раздражителями в эти минуты являются другие люди, которые с необъяснимой покорностью продолжают выполнять данное им задание. Как же сильно они раздражают меня в эти моменты, можно сказать, я ненавижу их за покорность, за то, что у них не возникает чувств, подобных тем, которыми полнится моя больная душа. Невозмутимость и исполнительность их приводят меня в бешенство. Некоторое время спустя они выразят свое недовольство, но только когда ситуация сложится так, что условия нашей работы покажутся им невыносимыми, для нас они тоже будут таковыми, но на это им будет наплевать, они будут отстаивать свое право на то, чтобы не ходить на работу все то время, пока будет проводиться покраска, что выльется в итоге в довольно внушительный срок, а мы вынуждены будем копаться в этом дерьме и испытывать на себе все прелести идиотизма тех, кто придумывает и утверждает технологию изготовления декораций.

«Работа есть работа», – любят повторять они на любую попытку мою или кого-нибудь из моих более здравомыслящих коллег выказать недовольство каким-либо родом деятельности, но как только дело коснулось их собственного носа, причем в прямом смысле, то они сразу решают, что не намерены это терпеть, и, конечно, начальство, и без того загруженное работой, испытывая на себе все тягости предстоящей премьеры, не желая наживать себе еще одну головную боль в виде десятка женских крикливых голосов, возмущающихся тем положением, в которое они попали, отпускает их домой. А мы, в свою очередь, мало того, что вынуждены будем работать в условиях, которые язык не повернется назвать приемлемыми, не получим никакой компенсации и никаких отгулов тем более. Эта несправедливость, кажется, их нимало не волнует. Думаю, если бы мы выражали протест в то время, когда появляется много работы по материалам из ткани и ссылаясь на нестерпимый шум от швейных машинок, были бы отпущены нашим руководством домой (в том, что этого бы не произошло ни при каких обстоятельствах, я убежден, как ни в чем другом), я уверен, что все они были бы чертовски недовольны этим фактом и потребовали бы для себя нечто подобное.