Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова

О каждом таком ужасном случае он рассказывал Нине и, не в силах сдержать слез, горько плакал.

Первый выпуск передачи об Инне Гулая шел полтора часа. Меня тогда вызвали в «Останкино», рассказывал Филатов, и «поправили», оставили час. Потом формат передачи решили урезать вдвое. Хотя было понятно, что тридцатиминутная передача памяти ни по кому не воскресит. Когда делались первые выпуски, вспоминал Леонид Алексеевич, это был документальный фильм в миниатюре, нормального часового объема. А сейчас передача стала более информативная, менее эмоциональная. Шампур получается с нанизанными на него кусочками интервью, репортажей, фильмов и с трехминутными репликами автора. «Если бы мне кто-то дал час, – вздыхал Филатов, – о!..»

Тридцать минут, и все – таков был определен жесткий лимит на память. «Отношение телевидения к нам меняется – раньше специально спрашивали: можно мы поставим рекламу? – негромко, словно про себя, возмущался дурно пахнущей телекухней автор «Чтобы помнили…» – Ну что я смогу ответить, что могу рекламировать, разве что ритуальные принадлежности?.. Теперь уже никто ни о чем не спрашивает…»

Но все равно передача делалась и более-менее регулярно выходила в эфир. Для того чтобы, как объяснил ее автор, «толкнуть маленький камешек, который, может быть, вызовет обвал…» Хотя прекрасно понимал и другое: «Погружаться в эти истории, подходить к ним так близко, как близко подходить уже нельзя, просто не полезно для здоровья… Как это ни опасно… но делать «Чтобы помнили…» все равно надо».

Что там будет через сто лет, пусть потомки сами разбираются. Объективная оценка – она свыше. А на земле, уверял Филатов, все оценки субъективны. Наше дело – сохранить память о своих современниках, о том, что нас сопровождало и грело. Не дай Боже забыть!

Неужели он догадывался, что потом, почти три года после его кончины, Нине придется лихорадочно искать деньги на памятник своему любимому? «Мне неудобно ни у кого просить», – оправдывалась неведомо перед кем Нина Сергеевна. И плакала, совсем как те самые безутешные вдовы героев поминальных телепередач Леонида Филатова. А на открытие памятника на его могиле она приехала со свечой, которую купила за рубли, присланные какой-то незнакомой женщиной из дома престарелых.

Нина не могла забыть: «Сколько он помогал людям! Потому что переживал за них, умел сочувствовать. Не только за коллег-актеров – за всех. Смотрит по телевизору, уже больной, какой-нибудь драматический жизненный сюжет или судьбу – и слезы на глазах! А ведь он мужик был – настоящий, сильный… Еще он был доверчивый. Однажды – это уже даже смешно! – пришел к нам товарищ, и поныне известный в киношных кругах, и попросил деньги, чтобы похоронить жену. Мы отдали ему буквально все, что было в доме. Я деньги даю, но чувствую: не вернет… Он является на следующий день, рассказывает длинную историю о том, как забыл те деньги в такси, и просит еще! Тут уже я твердо говорю: «Больше у нас ничего нет». Вы бы видели, как меня потом Леня ругал: «Как ты могла, Нюсик! Это же такое дело святое!» А потом выяснилось, что жена, на похороны которой тот человек деньги собирал, жива-здорова!»

«Доброта наказуема», – вспоминала Нина Шацкая людскую мудрость. – К сожалению, наша жизнь наводнена разного рода мошенниками и аферистами, которые ловко пользуются доверием простодушных людей… «Не мерь, Нюська, по себе», – говорил в таких случая Леня. Теперь его нет, и меня можно обижать…»

О своей программе «Чтобы помнили…» Филатов, словно оправдываясь, говорил: «Передача печальная, а я вот комедии стал писать… на фоне своего умирания». Но в то же время думал о том, почему бы не создать актерское кладбище, куда люди могли бы прийти, положить цветы на могилу тех, кто заставлял их плакать и смеяться, кто составлял часть их жизни.

Рассказывают, Елена Сергеевна Булгакова стояла на коленях перед умирающим Мастером и обещала мужу, что непременно напечатает роман «Мастер и Маргарита». Ей показалось (это записано в ее дневнике), что к Михаилу Афанасьевичу на мгновение вернулось сознание и он сказал: «Да, чтобы помнили…» Видимо, так и про Филатова скажут: он сделал все, чтобы его самого и дело его помнили…

Заболев, Леонид Алексеевич поначалу изо всех сил храбрился, бодрился, но вместе с нахлынувшей ноющей, нестерпимой болью его порой охватывали тщательно скрываемые приступы отчаяния и полной безысходности. Однажды в гости к Филатовым заехал Леонид Ярмольник. Друзья устроились на кухне, больной делал вид, что он здоров, казался веселым. Нина, пользуясь моментом, за чем-то выскочила в ближайший магазин. «Как только захлопнулась дверь, – рассказывал Ярмольник, – он… выдал тираду. Это была исповедь минуты на три: что всё, кранты, он больше не может выносить жуткие боли, он не хочет жить. Я сидел в оцепенении и лихорадочно соображал – пытался найти верную реакцию. То, что Лене тяжко, я знал и раньше, но что он до ТАКОЙ степени отчаялся – был к этому не готов. И в ту же секунду животное чутье подсказало мне, как быть. Я все «сломал» – без пафоса. Подкалывая, что-то вспоминая, почти смеясь, стал говорить: «Ты что, в своем уме?! А как же девки, водка, друзья? А как же – писать, сниматься? А Нина? Если есть один шанс из миллиона – его надо использовать. «Туда» ты всегда успеешь!» Он внял. И с этого момента мы пошли в наступление и победили. Он прожил еще 8 лет».

В таком состоянии у каждого может возникнуть желание раз и навсегда покончить со всем этим, свести счеты. Но Филатов упрямо утверждал себя в вере: «Нет, ведь я христианин, во мне страх Божий… Как бы худо ни было – жить надо! Не жить – грех. Умереть можно только по чьей-то воле, по воле обстоятельств. А иначе нельзя. Надо держаться до последнего мгновения… Когда узнаешь, что тебе суждено вот-вот умереть, впадаешь в отчаяние, но, когда смерти ожидаешь годы, как-то свыкаешься с ее неизбежностью, относишься к ней спокойно, готовишься умереть тихо, благородно, без визга и истерик…»

Когда он первый раз попал в реанимацию, в животном ужасе был. «А уже когда второй, третий, четвертый, не будем считать, тогда я уж обвыкся. Однажды фиксировали, – спокойно пересказывал он свою «историю болезни», – что я умираю. Было ощущение невероятной легкости. Не плаксивости, ничего не жалко, нет, необычайная легкость. Люди живут, умирают, там много хороших людей» – такие вот нехитрые обрывки приходили ему в голову.

Филатову можно и непременно нужно верить. Человек, который заглянул ТУДА, автоматически становится другим. «Он не меняется во всем, все-таки его «я» остается, – рассказывал о тех своих новых, не слишком-то приятных мироощущениях Леонид Алексеевич, – но поиска какого-то экстрима уже нет, желания вступать в полемику тоже, это кажется чем-то лишним, суетливым. И уж совсем мерзкими выглядят намерения кого-то оскорбить или унизить. Я, особенно в зрелые годы, никогда патологически такого желания и не испытывал, но у меня бывали всякие срывы. А «вернувшись», ты психологически и даже биологически меняешься…»